Орфей, война и свет. Эстер Дамскер о спектакле-исследовании "Орфей и Эвридика"
10 февраля 2025 года в Тель-Авиве пройдет премьера спектакля "Орфей и Эвридика" – совместного проекта продюсерской компании Art Up и Израильского Филармонического Оркестра при участии актеров Елены Яраловой, Анатолия Белого и музыкантов Израильского Филармонического Оркестра (камерный состав).
Что мы знаем про Орфея? Он плавал с аргонавтами, любил Эвридику, возникал в тех или иных мифах, из современников о нем писали Брюсов, Рильке, Цветаева и Бродский. Как из этого создается спектакль в четырех частях, переплетенных музыкой Глюка, Локателли, Веберна; как найти себя и свою любовь, как обрести новые смыслы жизни, пережить утрату и не потерять себя? Пока это театральная тайна, завесу над которым приподнимает режиссер и драматург Эстер Дамскер, разговор с которой мы вам и предлагаем. Разговор не только на театральные темы.
Эстер, война все еще идет. Спектакль выходит в непростое для нашей страны время. Можно ли привыкнуть к войне?
7 октября 2023 года я была в Тель-Авиве. Рано утром мой брат позвонил мне и спросил, знаю ли я что делать при обстреле. Я не знала. Я оказалась в здании без убежища. Брат объяснил мне, что мне нужно выйти на лестницу, спуститься вниз и переждать 10 минут после отмены тревоги. Это был малонаселенный дом. И я была одна на лестнице. Рядом что-то громыхнуло, упало, возможно осколки ракеты. Небольшое задымление. Взвыла сигнализация. Вокруг не было никого. Я помню мгновение животного страха. Связи не было. Когда она восстановилась, я позвонила брату – забери меня. И он приехал и забрал меня к себе. Дальше я была в семье. Прилетали вертолеты в больницу рядом, оттуда выгружали раненых людей. Ежесекундные новости о происходящем ужасе…
Знаете, я попробую ответить на ваш вопрос с точки зрения психологии. По одному из моих образований я магистр психологии и к тому же практикующий. Оказавшись в критической ситуации, человек переживает страх. Нам страшно, и мы страдаем, да, мы активно страдаем от этой ситуации. Происходит дикая несправедливость, ты и твои близкие постоянно подвергаются опасности. Наш инстинкт самосохранения перманентно атакован. И мы выбираем что-то делать, как-то защищаться. Мы ищем способ действовать. Это дает нам ресурс к выживанию: "Если я могу кому-то помочь, я иду и помогаю. Если я могу выстроить защиту для своих близких, я ее как-то выстраиваю. Если я могу с этим как-то бороться, я иду бороться". Значит ли это, что к происходящему можно привыкнуть? С одной стороны, да. Мы знаем, что человек – это такое существо, которое ко всему привыкает, такова наша природа. Но с другой стороны – можно ли привыкнуть к смерти? Каждый день погибает кто-то из наших знакомых, чьи-то родственники, молодые цветущие люди. Так не должно быть. И мы вырабатываем какие-то адаптивные механизмы, чтобы защититься от хаоса происходящего. Иначе мы не смогли бы выжить. Ужас в том, что мы вынуждены адаптироваться к войне.
Важно при этом понимать, что все мы находимся в состоянии травмы или пост-травмы, чаще всего этого даже не осознавая. Работа психолога строится в том числе и на том, чтобы люди могли называть и принимать свои чувства – "мне тревожно, мне страшно, я испытываю отчаяние, мне печально". Рептильный мозг дает нам три вида реакций в опасной ситуации – бей, беги, замри. Чтобы не замирать и когда бежать нам некуда, это наша земля, нам нужно что-то делать, чтобы справляться. И часто, когда нам кажется, что вот мы вроде выбрались, в этот самый момент нас и "накрывает". Адаптироваться мы можем, это нам необходимо чтобы выжить, но наша психика отказывается считать нормой нынешнюю ситуацию. Мы сами, наша душа, если хотите, знаем, что все происходящее не нормально, и потому мы страдаем.
Почему ты выбрала именно Орфея? Мало ли страдающих героев?
В Израиле живут люди, приехавшие из разных стран. Здесь смешались многие культуры, а наше сознание работает на архетипах. Архетип – изначально врожденные психические структуры. Не уйти нам от психологии сегодня в нашем разговоре. Так вот древнегреческий миф об Орфее – это один из архетипов трагической любви.
Главной особенностью этого мифа является то, что он служит архетипом для всех дальнейших историй о трагической любви. Миф – это событие, что никогда не происходило, но он вдохновляет на возникновение все новых смыслов, которыми он обрастает. Почему Орфей? Потому что это герой, который проходит путь утраты, страдающий, но при этом действующий.
В мировой литературе и культуре полно героев страдающих и действующих, хотя бы Раскольников или Дон Кихот.
Я думаю, что в тех обстоятельствах, в которых мы сейчас живем, нам нужно говорить как раз о том, как переживать утрату. О том, можно ли с этим что-то сделать, и есть ли какой-то выход из того ада, в котором мы находимся. Орфей спустился в ад и вышел из него – потому именно он и выбран в качестве нашего главного героя.
Когда я читала твою пьесу, то у меня создалось впечатление, что текст ты написала на одном дыхании, очень искренне. Тем не менее, это не исповедь, а пьеса. В процессе ее создания в роли Орфея ты представляла именно Анатолия Белого?
Конечно, я хотела видеть Анатолия Белого в этой роли, эта роль написана именно для него. И да, ты права, текст рождался на одном дыхании.
Вы уже работали вместе над спектаклем "1926"?
Именно так, это спектакль, который мы привозили в Израиль. Он был посвящен переписке Марины Цветаевой и Бориса Пастернака. Также вместе с Толей мы сделали фильм "Цветаева. Open" в защиту Марины Цветаевой, где Анатолий Белый выступил со-продюсером.
Из-за войны репетиции спектакля начались по зуму. Что это дает и что это отнимает?
Для меня это первый подобный опыт, я по зуму никогда раньше не репетировала. Хотя нет, вру. Во время карантина я выпустила читку пьесы в зуме. Но это было изначально под этот формат заточенное действо. Зум отнимает возможность двигаться, что-то проживать. Хорошие актеры они же как – сразу пытаются что-то попробовать, что-то сделать, потрогать, это подлинное взаимодействие, и для театрального процесса это очень важно. Слава богу, мы уже скоро "переходим в реальность".
Актеры импровизируют, вносят что-то свое?
Со временем и с опытом вырабатывается понимание своего метода работы. Для меня самый органичный процесс – это сотворчество с актерами, с которыми я работаю. Я сосуществую в партнерстве с ними, "питаюсь" тем, что они привносят, их ассоциациями, интерпретациями и желаниями. Театр – это живой механизм, это то, что здесь и сейчас. И, по-моему, это самое ценное и интересное. Если актер встает в позу "придумайте мне", "объясните мне", то я не понимаю, как мне дальше с ним взаимодействовать.
С Анатолием Белым я уже работала, а вот с Леной Яраловой мы сотрудничаем в первый раз. Мы пока с Леной очень мало знакомы, но я верю, что все получится. Ведь когда история делается "по любви", с взаимным уважением и доверием, то у нее гораздо больше шансов.
В какой-то момент начинается работа с музыкантами, занятыми в спектакле?
Мы многое обсуждаем с Романом Балашовым – музыкальным руководителем спектакля. Я переслушиваю всю музыку, многое нахожу сама. Моя задача как автора текста, задумавшего спектакль – донести мое видение до профессиональных людей на понятном именно им языке, чтобы мы вместе могли заниматься сотворчеством. Актерам необходимо поставить актерские задачи, музыкантам предоставить ноты отобранных произведений и придумать способ сосуществования с нами на сцене; нашему прекрасному художнику-постановщику Соне Матвеевой донести мое представление о пространстве и костюмах персонажей, а уж дальше она нарисует и сочинит. С командой мне очень повезло. Это большое счастье, когда вокруг люди, которые тебя слышат и с которыми ты на одной волне.
В этом спектакле на одной волне с командой и ИИ – искусственный интеллект. С ним тоже ведется диалог?
В нашей истории есть персонаж – женщина-психиатр, которая помогает Орфею пройти утрату и использует искусственный интеллект, как свой метод работы. В спектакле есть несколько способов взаимодействия с ИИ. Первое это то, что ИИ может создавать картины из сознания пациента, помогая Орфею погрузиться в свои воспоминания. Второе это то, что ИИ может проецировать психологическое состояние пациента в звук, он как бы является переводчиком – переводит чувства на язык музыки. И третье – то, что ИИ может выдавать информацию. Что вообще такое "ад"? Что мы понимаем под этим словом?
Когда мы смотрим на произведение искусства, каждый интерпретирует его по-своему, и тем оно и прекрасно. Но все-таки мы должны договориться о каких-то понятиях. Когда мы говорим, что Орфей выводит Эвридику из ада, то мы про какой именно ад мы говорим?
Но все-таки, зачем ты ввела ИИ в спектакль? Психиатра было недостаточно?
Глупо отрицать, что мы живем в реальности, где ИИ взаимодействует с нами, хотим мы этого или нет. Будь то банковские приложения, или поиск в google, или чат GPT. Кстати, ты знаешь, что есть попытки использовать чат GPT в качестве психолога – заносишь туда беспокоящие тебя проблемы, и он тебе все "раскладывает" по полочкам.
В твоем голосе слышится ирония.
Конечно. Для меня это неработающая схема. У ИИ нет эмпатии, принятия, того, что может дать только один человек другому. ИИ может много, но он не может чувствовать. Наш спектакль про чувства.
Ты добавила ИИ для контраста? Когда я читала пьесу, там, где появлялся ИИ, я чувствовала отрезвляющие вбросы холодной воды.
Можно и так сказать. Но при этом любопытно проследить, что происходит с нами, когда ИИ озвучивает поэтические тексты? Насколько нам важно слышать именно живое человеческое слово? Это все вопросы. Если бы у меня были готовые ответы, я бы не занималась театром, кино и литературой. Ответы на вопросы появляются гораздо позже – тогда, когда фильм снят и смонтирован, премьера спектакля состоялась. Ответ и есть результат этого поиска, этого исследования. Сейчас перед нами стоят вопросы, ответы на которые мы ищем вместе с Анатолием Белым, Леной Яраловой и нашими музыкантами. А потом включаем в этот поиск и зрителей. Как нам пройти ту ситуацию, в которой мы оказались?
В Израиле сегодня 99% того, что ставится или создается – выставки, спектакли, кино – это либо прямое отражение войны, либо рефлексии на военные темы. Зачем мне сейчас идти на выставку, скажем, натюрмортов? Я пойду на выставку военных фотографий или на тяжелый спектакль, чтобы хотя бы так отдать дань уважения людям, которые воюют, родственникам заложников, погибшим. С другой стороны, не перегружаем ли мы себя?
Я предполагаю, что люди, которые проживают войну, не хотят идти на спектакль о войне. Именно поэтому в такие тяжелые времена рождается много песен, снимается много легкого жанра. Но мне кажется, что зритель готов вести диалог через метафоры, мифы и сказки. Мне очень важно поставить этот спектакль в Израиле, самой узнать, можно ли выйти к свету. Я не хочу погружать зрителей в страдания, переживания, хочу, чтобы этот спектакль стал в каком-то смысле терапией, ответом на вопрос "как мне с этим жить?".
Я писала пьесу специально для Израиля – пьесу про то, что я испытываю, про то, что, по моему пониманию, сейчас необходимо людям. Потом этот спектакль может играться в разных странах. Я понимаю, что он может быть воспринят в мире, на фоне всего, что происходит. Но в первую очередь он – специально для Израиля, для людей, в нем живущих – смелых людей. И если уж говорить про смелость, то я хочу сказать про Марину Аксельрод, главу продюсерской компании Art Up: с ее стороны это был очень смелый шаг, настоящая продюсерская отвага – поверить в этот проект, несмотря на сомнения, пойти на риск, вопреки всему. Это вызывает мое уважение. Мы будем все сомневаться, пока мы не увидим реакцию зрителей. Ведь мы делаем этот спектакль для них. Не для денег, не для славы. Нам важно поговорить с людьми, которые к нам придут, о том, что у нас болит.
Интервью взяла Маша Хинич
