Женский взгляд на время и пространство: Интервью с художницей Яэль Балабан. ФОТО
У хайфской художницы Яэль Балабан одновременно проходят две выставки: "Рисунок атакует" ("Drawing Attack") в галерее кибуца Кабри в Верхней Галилее и "Страсть ризомы" ("The Passion of the Rhizome") в галерее Центра Игаля Алона в кибуце Гиносар на Кинерете.
Вход на выставки – бесплатный. Выставка в кибуце Гиносар продлится до 20 марта. В субботу, 20 февраля, в 11:30 в галерее состоится встреча с художницей. В Кабри встреча с Яэль Балабан пройдет в субботу, 27 февраля, в 13:00.
Яэль Балабан не рисует в общепринятом смысле – карандашом на бумаге. Она вяжет свои рисунки: так, как вывязывают узоры крючком. Плетет шаль не из пряжи, а фломастером на картоне, украшая не ткань цветами и бусинами, а картины – пружинами, карандашами, проволокой. Предметами, на первый взгляд, не имеющими отношения к рисунку, превращающими нежные женские узоры в "Рисованную атаку" амазонок, "Страсть ризомы" – в паутину рутины.
Родилась будущая художница в Москве, ее родители – музыканты. Училась в музыкальной школе, увлекалась живописью. В 1972 году семья репатриировалась в Израиль. Уже здесь училась в интернате для детей репатриантов в Хадасим, где увлеклась лепкой и керамикой, работала в керамической мастерской. Ее работы хорошо продавались. После службы в армии она решила поступить в академию "Бецалель", но семья потребовала приобрести практичную специальность. Яэль одновременно приняли в "Бецалель" и на факультет компьютерных наук Тель-Авивского университета, где она и проучилась с удовольствием три года, получила первую степень. До сих пор Яэль обожает математику и иногда, ради удовольствия, играет на фондовой бирже по математическим законам.
После того, как Яэль Балабан увлеклась иудаизмом, она поступила в Институт Меира в Иерусалиме, училась в Открытом университете. Вышла замуж за репатрианта из Англии, переехала в Ацмону (одно из разрушенных поселений Гуш-Катифа). Там у них родилось шестеро детей, она открыла ателье по производству декоративных украшений для дома.
Затем Яэль неожиданно заболела. Переехала в Хайфу, здесь, уже в другой семье у нее родились еще четверо детей. И появилось убеждение, что надо вернуться к живописи.
Как это произошло?
На берегу моря. У меня была возможность брать уроки живописи только по утрам – пока дети были в школе. И я пошла в кружок пенсионеров: мы сидели на берегу моря и рисовали волны. И "мои" пенсионеры убедили меня обратиться в Хайфский Дом художника – в "Бейт-Оманим". В результате там состоялись пять моих "морских" выставок.
А началось все, когда мне было 30 лет. Я неожиданно заболела и задумалась над тем, а что же останется после меня, что будут помнить мои дети? Я была скрыта под множеством оболочек – физических и ментальных – под слоями одежды, платками, условностями. Именно с вопроса "а кто я такая" и началось возвращение к живописи. После "морских" выставок я стала рисовать женские фигуры на картонах, сделала выставку "Картомания" и неожиданно после нее решила, что просто обязана изучать современное искусство. Поступила сначала в колледж искусств "Бейт–Берл", где получила первую степень, изучая скульптуру, а потом, в 2008 году, закончила и "Бецалель", получив там вторую степень.
А как вас туда приняли? Мать 10 детей, далеко не студенческого возраста.
Я приехала в "Бейт-Берл", нашла Яира Гарбуза – ректора колледжа и, взяв его за руку, привела к своей машине. Машина была набита картоном и рисунками – Гарбуз посмотрел на них через стекло и сказал: "Принята. И сразу на второй курс". За время учебы в "Бейт-Берл" у меня прошло еще 5 выставок.
Насколько я знаю, не в последнюю очередь, благодаря Номи Шалев.
Номи – очень известная личность в израильском искусстве, художница, куратор, работавшая одно время в музее "Яд ва-Шем" в Иерусалиме. Когда мы с ней познакомились, у нее была галерея в Дизенгоф-Центре. Именно она помогла мне понять, что же такое современное искусство – искусство говорить со зрителями на современном понятном им языке. Но строй этого языка в первую очередь зависит от меня. Благодаря Номи Шалев я поняла, что искусство – это, в первую очередь, поиск языка выражения. Я прекрасно рисовала море, но быть еще одним маринистом не хотела. Тогда я начала искать "свое" в истории нашей репатриации, в истории семьи.
На каком языке вы обратились к зрителям?
На языке новых форм, новых материалов, иной подачи. Незадолго до встречи с Номи мой отец передал мне справку о реабилитации моего деда, расстрелянного в 1938 году. Просил сберечь как семейную реликвию и что-то с этим сделать. И вот с помощью Номи Шалев я из этой справки сделала персональную выставку: в Дизенгоф-Центре проходят тысячи людей, но вряд ли им было интересно то, как я рисую. И я решила показать не свое умение, а свое отношение: сделать из этой бумажки с лаконичным текстом и с огромной размашистой подписью чиновника экспонат. Ужасная по сути своей справка и красивая витиеватая подпись. Я увеличила эту подпись в тысячи раз, сделала ее трехмерной, придумала особую технику объемного изображения. С этой подписи началась моя карьера – на нее и сопроводительный текст обратило внимание множество людей. Потом из этой подписи я сделала уже 3-метровую скульптуру в "Бейт-Берл", поместив рядом крохотную справку и ее перевод на иврит. Эта трехмерная композиция экспонировалась на выставке "Оманут а-арец" на тель-авивской электростанции "Ридинг", и там я поняла, что такое сила современного искусства, почувствовала, что его возможности безграничны, какое-то потрясающее отношение к искусству, отсутствие иерархии.
Вы резко ушли от традиционных форм живописи. Что еще заставило вас искать иной путь, прекратить попытки стать, как вы сами уже говорили, "вторым Айвазовским"?
Думаю, что я просто чувствительна к окружающим, ищу язык общения. Красиво рисовать недостаточно – искусство должно способствовать прямому контакту между душами. Важно не только сказать, но и быть услышанной. К тому же, я деятельный человек, мне необходимо все время что-то делать, что-то искать. Если просто размышлять – получится чисто философская работа. Художник должен все время что-то делать руками, менять материалы. Работа с материалом должна стать рутиной – но творческой.
Мир изменился – потому вы используете на выставках в Кабри и в Гиносаре неконвенциональные материалы, едва ли не строительные – мезонит, металлические обрезки, пружины? Но ухитрились сплести из них нежное кружево, тонкие женские сети, играя со светом и тенью.
Я осознано выбираю материалы новые и не натуральные, подходящие под мои идеи. Для "подписи" я использовала полиуретан – пластик, который раздулся, как спесь чиновника. Потом я делала скульптуры из надутых шин – как чиновники, которые невероятно раздуты от собственного чванства. Из пенопласта резала скульптурные пародии на мрамор – грустные пародии-воспоминания о детстве. Работы на выставках "Drawing Attack" и "The Passion of the Rhizome" сделаны фломастером на мезоните – сорте фанеры, которую используют для задних стенок шкафов.
Время романтизма закончилось?
Мне было важно подчеркнуть, что это материал, который обычно никто не видит. Это нечто, "вынутое из шкафа". Тайное, ставшее явным. Это и провокация, и желание удивить, показать нечто свое.
Матрасные пружины, которые оказываются струнами от виолончели, женские пляшущие фигуры, вовлеченные в безумный хоровод, рыбацкая сеть, изящная как бельгийские кружевные воротнички, сплетенные фломастером в генеалогическое древо, пропитанный эротикой корень мандрагоры или может бесконечная групповая фотография... Какие ассоциации ваши плетенья вызывают у вас самой?
Это очень женские работы. И это выход из рутины. А еще здесь можно увидеть птиц, боль, отношения между людьми в паре и между группами. Женщины ведут себя на моих картинах иначе, чем мужчины. Ранее, в той же технике, я создала ряд работ с мужскими фигурами...
Живописные работы на вашей выставке ощутимо трехмерны, скульптурны. Напоминают архитектурные многоэтажные построения.
Рисунки на листе бумаге – это для эскизов, прикидки. Настоящая работа требует лепки, скульптурного подхода. Может, такие объемные многослойные работы – отголоски моей незабытой любви к математике, четкости построения матриц, геометрических форм.
Как пришла тема – пляшущие женщины? И техника – мелкие штрихи-шажки-петельки?
Подсознательно. Я отталкивалась от случайных эскизов. Скорее мои руки вели меня.
Почему такие "женские" выставки так жестко называются – "Рисунок атакует" и "Страсть ризомы"? Агрессивность и одно из основных понятий философии постмодернизма?
Ризома ассоциируется с запутанной корневой системой растений – мои картины ее напоминают. А "атакует" потому, что я начала готовить выставку, когда Хайфу обстреливали из Ливана. В нашей жизни очень много агрессии – и она выплескивается на картины.
Отсюда и пружины, карандаши, металлические детали?
Я купила все это оптом в кибуце на севере – увидела кучу металла, и мое воображение взыграло. Эти пружины – живой организм, гистологический срез, клубок мыслей. Это взаимосвязанная система и, в то же время, это пародия на саму себя. Я сама натянута как пружина, карандаш всегда у меня в руках. Я могу резко распрямиться, как туго закрученная пружина – во мне сидит желание развиваться, мне нужна публика, внимание, реакция коллег-художников.
Внутреннего убеждения недостаточно? Так ли необходимо признание внешнего мира?
Мне это очень важно. Не знаю, как для других, но мне поддержка и признание нужны. Это выводит на новую дорогу, на которой необходимо преодолевать препятствия в творчестве, идти к цели, ради которой я готова претворять самые странные свои идеи.
К выставкам вышел каталог ваших работ с пространной статьей художницы Дроры Декель – куратором галереи в Кабри. Может ли быть понятно ваше творчество без такого предисловия?
Мое искусство связано не только с моей биографией, но и с историей феминистского искусства. Феминизм 2000-х годов, женский взгляд на время, пространство и скульптуру, моя судьба и желание творить. Если зритель все это учтет, то мои работы будут поняты безо всяких пояснений.
Беседовала Маша Хинич
