Нобелевский лауреат Мария Ресса о журналистике и пропаганде: "Остановить потоки лжи". Интервью
В четверг, 30 июня, на Филиппинах вступает в должность новый президент Фердинанд Маркос-младший, сын бывшего филиппинского диктатора. Маркос-младший, победивший в мае на выборах, сменит на посту президента Родриго Дутерте.
Накануне власти Филиппин объявили о закрытии издания Rappler, которое возглавляет лауреат Нобелевской премии мира (2021) Мария Ресса. Официальная причина закрытия издания – обвинения в нарушении закона об иностранном финансировании СМИ. Мария Ресса заявила, что сайт продолжит работу, но признала, что и при новом президенте особых надежд на изменения к лучшему нет.
Конфликт между Рессой и властями Филиппин начался практически сразу после создания сайта Rappler, известного расследованиями в адрес Дутерте. В 2019 году Ресса была арестована за публикацию якобы ложных сведений, а в 2020-м – признана виновной в клевете. По этому делу Рессе грозит шесть лет тюрьмы.
За неделю до решения филиппинских властей о закрытии издания Rappler Мария Ресса дала интервью NEWSru.co.il. Разговор был записан во время Глобального медиа-форума DW в Бонне.
Беседовала Алла Гаврилова.
Издание Rappler было одним из первых в мире, использовавших социальные сети, в частности, Facebook, для продвижения своего контента и увеличения аудитории. И вы же одна из первых в мире обратили внимание на то, как социальные сети используются для манипуляции общественным мнением, и стали с этим бороться. Когда вы увидели опасность бесконтрольного использования социальных медиа?
Мы столкнулись с этим во время президентских выборов 2016 года. Но, оглядываясь назад, я вижу, что на самом деле это произошло еще в 2014 году, во время событий в Украине, когда Путин использовал СМИ и социальные сети, чтобы оправдать захват Крыма.
Но на Филиппинах в 2016 году мы в Rappler столкнулись и с "фабриками троллей", которые работают в Facebook, и с кампаниями по разжиганию ненависти, и с персонализированными атаками на журналистов. Это было только начало.
Сейчас мы не можем распространять в социальных сетях месседжи, которые объединяют, просто потому что они не получают достаточно охвата. А распространение получают месседжи, которые обращаются к самым низменным чувствам человека – ненависть, гнев, сплетни, теории заговора.
Кто сказал, что мир должен быть таким? И почему социальные медиа не отвечают за то, что творят? Уже после того, как они поняли, что привели к геноциду в Мьянме или к погромам в Индии?
Конечно, без социальных сетей Rappler не было бы в той форме, в которой он есть сейчас. Наш Elevator Pitch простой. Мы строим сообщества действий и пища, которую мы кормим эти сообщества, – это журналистика. Так, в 2012 году мы построили платформу для краудсорсинга во время тайфунов.
Как это работает?
Платформа называется Agos, на ней собираются просьбы о помощи, сообщения о разрушениях и так далее. Эта информация доступна для правительственных и гуманитарных организаций, которые оказывают помощь пострадавшим. Наши читатели используют хэштеги в социальных сетях, по которым наша платформа собирает информацию и передает ее дальше. К 2015 году наша платформа была уже включена в план работы правительства в чрезвычайных ситуациях.
Как вы проводите грань между журналистикой и активизмом?
Журналист, который борется за факты, – активист. И в борьбе за факты журналистика – это активизм. Я борюсь за свободу прессы. Что касается контента, то тут нужна четкая грань. Например, глобальное потепление. Это очень важная тема, критичная для нашего выживания. Но знаю ли я, как журналист, об этой теме достаточно, чтобы рекомендовать какие-то действия? Нет. Поэтому мы делаем об этом репортажи. Но мы не хотим быть пропагандистами. И худшее оскорбление для журналиста – это инфлюэнсер (от англ. influence – "влияние", в социальных сетях – пользователь, имеющий обширную и лояльную аудиторию).
Почему? Ведь одна из задач журналистики – задавать повестку, нет?
Я стала журналистом, потому что знала, что информация – это сила. Но у журналистов и новостных агентств по определению есть стандарты и этика, а у инфлюэнсеров, по определению, нет. Это совершенно другая бизнес-модель – без прозрачности, без отчетности, в том числе, финансовой.
К сожалению, социальные медиа действительно привели нас к культу дилетанта. В 2007 году Эндрю Кин написал книгу именно под таким названием. (Речь идет о книге The Cult of the Amateur: How Today's Internet Is Killing Our Culture).
Инфлюэнсером стать проще простого. Надо просто обращаться к толпе и к самым низменным ее проявлениям. Инфлюэнсеры сплошь и рядом – часть пропагандистского аппарата, в который входят алгоритмы усиления, разжигание ненависти, постоянная ложь в заданном контексте.
И информационная экосистема из-за этого перевернута с ног на голову. Новостные агентства тратят безумные деньги, чтобы поддерживать этические стандарты, чтобы учиться рассказывать людям истории. Но в 2018 году вышло исследование о том, что ложь распространяется в шесть-семь раз быстрее и дальше фактов. А без фактов нет правды. Без правды нет доверия. А без доверия нет ничего, без доверия невозможна демократия.
Поэтому вы говорите, что если заставить людей "сомневаться во всем", то автократия победит?
Именно. Президент Путин знает это лучше всех. Чтобы пропаганда работала, уничтожаются традиционные новостные организации. А лозунг "Подвергать все сомнению" уничтожает сами понятия правды и фактов.
Если же мы вернемся к социальным медиа, то они привели к стиранию смысла до состояния его уничтожения. Роль журналистов якобы взяли на себя инфлюэнсеры, которые, как я уже сказала, не придерживаются ни стандартов, ни дисциплины. Самое широкое распространение в этой экосистеме получают гнев, страхи, теории заговора. Все это вызывает моральное негодование, которое, в свою очередь, приводит к власти толпы. А индивидуум, становясь частью толпы, теряет моральные ориентиры и ценности. И именно такое поведение поощряется и вознаграждается социальными медиа.
Как мы можем использовать социальные сети для того, чтобы журналистика снова стала стражем демократии, четвертой властью?
Это невозможно. Пока не изменится структура поощрения, пока не изменится бизнес-модель. В частности, у кода соцсетей должны быть такие же стандарты, какие есть у строительства, например, и такой же контроль.
Идеальный пример – это алгоритм роста. Социальные сети используют "друзей друзей" как инструмент для роста, как рекомендации. Когда мы в 2016 году проверяли, к чему приводит этот алгоритм, мы пришли к выводу, что если вы были за Дутерте, вы сдвигались правее. Если против – левее. Таким образом, разрыв между лагерями становился все больше и больше. То же самое было видно в том же году на выборах в США, потом два года спустя на выборах в Турции.
Это именно то, что делают социальные медиа – поляризуют и радикализуют.
А журналисты не могут с этим бороться. Это как соревнования по бегу, когда ваши ноги, в отличие от ног соперников, закованы в кандалы. Журналист не станет лгать и вести себя неэтично, поэтому он всегда в менее выгодном положении.
Поэтому нам нужно законодательство. А для этого – усилия гражданского общества. Мы же, как журналисты, должны сообщать об этих манипуляциях. К сожалению, мы делаем это недостаточно. Для этого журналисты должны понимать технологию, уметь ее использовать и строить новую.
Общество ведь не позволяет наркокартелям тестировать наркотики на реальных людях? Но это именно то, что позволено социальным медиа.
Мы в Rappler в этом году перед президентскими выборами попытались объединить технологию, гражданское общество и право в одну систему борьбы с дезинформацией. За четыре месяца до выборов мы построили так называемую четырехуровневую пирамиду. Мы дали ей хэштег #FactsFirstPH. Для этого впервые в истории нашей страны объединились 16 новостных агентств, которые занимались проверкой фактов и делились этими фактами. Это был первый уровень – проверка фактов.
Второй уровень мы назвали Mesh. На этом уровне проверенные факты передавались гражданскому обществу – это десятки НКО, бизнесы, церковь. Эти организации занимались распространением проверенных фактов, уже имея свободу (в отличие от нас, журналистов) сопровождать их эмоциональными характеристиками и оценками.
Третий уровень – анализ. Семь исследовательских групп из академической и журналистской сферы еженедельно публиковали анализ того, какие манипуляции мы наблюдали на этой неделе, кто от них выигрывал, каким образом и кому это выгодно.
Четвертый уровень – подотчетность. На этом уровне с нами уже работали юристы и юридические организации, которые занимались защитой журналистов от нападок, судебными тяжбами и так далее.
По нашим оценкам эта система имела влияние, но недостаточное. Мы боролись с машиной пропаганды Дутерте и Маркоса, которая работала с 2014 года. По нашим расчётам, эта пирамида могла бы быть гораздо эффективнее, если бы мы начали эту работу на шесть месяцев раньше.
Может ли журналист быть объективным? Как журналисту, тем более во время войны, не стать пропагандистом?
Один человек никогда не может быть объективным, и не только во время войны. Возьмите, к примеру, мой приход в CNN. Когда я туда пришла, я пришла на место белого англосакса-протестанта. Мы с ним настолько разные, что у нас не может быть одного "объективного" угла зрения. Объективным наши репортажи делает редакционный процесс, очень дорогой процесс.
И тем не менее, если этого дорогого многоступенчатого редакционного процесса нет? И, возвращаясь к войне, никакая, даже самая большая редакция воюющей страны априори не будет объективна. Но я поставлю вопрос иначе. Как вы думаете, не являются ли в некоторых случаях призывы к объективности или сбалансированности просто другой формой того самого призыва подвергать все сомнению и утверждения, что нет ничего однозначного? Традиционная журналистика всегда боролась с сокрытием фактов. В эпоху соцсетей, когда скрыть что-то трудно, нам приходится бороться с дезинформацией. Не означает ли это, что целью журналистики сейчас должна быть не объективность и сбалансированность, а правда? И может ли правды быть достаточно?
Так было всегда, остальное мы просто придумали. Кристиан Аманпур, кажется, сказала, что журналистика – это не про баланс, а про правду. Но достаточно ли правды? На мой взгляд, мы должны всегда основываться на фактах, свидетельствах и на доказательной базе. Тогда к нам будут испытывать доверие, что является одним из залогов демократического процесса. Но при этом важно приводить другое мнение, если это мнение, а не пропаганда. То есть, важен не баланс, а транслирование фактов и правды.
Мы сегодня много говорим про грани, но это потому что они действительно очень тонкие. Как вы для себя проводите грань между цензурой свободы слова и прессы и борьбой с пропагандой? Как пример – как вы относитесь к закрытию вещания в Европе государственных российских телеканалов?
Мы с коллегами только что об этом спорили. Я поддерживаю это решение. Потому что в демократических государствах у государственных телеканалов и новостных агентств все равно есть независимый редакционный процесс. Но не у российских госканалов. Они являются просто рупорами государства. И в этом весь их смысл. Поэтому критерий один – редакционная независимость.
Какой вы сейчас видите свою задачу?
Я всегда руководствуюсь "принципом Парето": "20% усилий дают 80% результата". Что такое эти 20% в нашей информационной экосистеме? Это – остановить поток лжи. Прежде всего – остановить работу машин, выбрасывающих в нашу атмосферу ядовитые потоки лжи.
То есть, это то, что уже много лет делает Rappler.
Это то, что мы так и не смогли сделать в Rappler. Потому что существующая сейчас информационная экосистема позволяет нами манипулировать на самом животном уровне, в любом обществе. Поэтому мы можем остановить ложь, только если нам будут доступна технология и на нашей стороне будет гражданское общество и государственная защита. Только тогда демократические процессы смогут вернуться в свое русло.
