Марина Литвиненко: "Он беспокоился больше за Березовского и Закаева" (ИНТЕРВЬЮ)
В конце прошлой недели в еженедельнике "Шива Ямим", приложении к газете "Едиот Ахронот", было опубликовано пространное интервью с Мариной Литвиненко, вдовой Александра Литвиненко, чья трагическая смерть вот уже несколько месяцев является одной из главных тем мировых СМИ. С Мариной беседовала известная израильская журналистка Наталья Мозговая.
Сегодня первая часть этого интервью была опубликована в газете "Вести".
Текст интервью с М.Литвиненко публикуется редакцией NEWSru.co.il с любезного разрешения Н.Мозговой и редакции газеты "Вести".
"Прошло уже больше месяца с момента, когда Саша умер, но острота потери приходит только сейчас, – говорит Марина Литвиненко, и слезы наполняют ее глаза, текут по щекам, и она машинально подносит к лицу уже насквозь промокший платочек. – Это ничего, это будет периодически... Видимо, существует еще какой-то момент инерции – ты еще чувствуешь человека, живешь прошлыми ощущениями, а сейчас это уходит все дальше и дальше, и начинаешь мало-помалу осознавать это. Думаю, для меня он еще не наступил, этот самый страшный момент, он только начинает подступать. Даже когда я его видела в день его смерти – я еще не чувствовала, что его нет. Саша всегда говорил о наших отношениях: "Марина, я тебя люблю больше, чем ты меня", – в шутку, конечно, но только сейчас, когда прошло время, я понимаю, как я его сильно любила".
...
Марина познакомилась с Александром Литвиненко в 1993 году: она – учительница танцев, он – оперативник, обоим по 31, у нее за спиной – развод, он был еще женат, с двумя детьми.
"Это не была любовь с первого взгляда, – смущенно улыбается она. – Мы уже не были юными – у Саши был брак, который уже практически сошел на нет, у меня был брак, который закончился за 4 года до этого, поэтому не было каких-то особых иллюзий в этом смысле. Он ко мне приехал на день рожденья с моими друзьями – они тоже занимались танцами, а он им помогал разобраться с одной неприятной историей. Они ездили с шоу выступать в Шри-Ланку, и их импресарио их "кинули". А когда мои друзья сами там нашли контакт, заработали деньги и вернулись – люди, которые их туда отправили, вдруг начали с них требовать деньги, натуральное вымогательство. Саша тогда занимался борьбой с организованной преступностью, криминалом, вымогательствами. Мои друзья были очень напуганы, боялись на улицу выходить, после того, как одного из них встретили на лестничной площадке и очень сильно избили, сказав: "В следующий раз просто все ноги переломаем, танцевать не сможешь". Когда они притащили Сашу ко мне на день рождения, предупредили: "С нами один ФСБшник (может, тогда это еще не был ФСБ, а ФСК, после развала КГБ название менялось не единожды), Марин, он такой необычный, такой веселый, у него такое чувство юмора, он совершенно не похож на человека из органов". Ну, у всех нас есть какие-то стереотипы касательно "чекистов", у меня они тоже были. И когда я увидела Сашу, действительно как-то оно не вязалось – он был как мальчишка, легкий, по первому впечатлению. Правда, позже, когда мы ближе познакомились, я разглядела его жесткость, особенно в серьезных ситуациях, когда он начинал заниматься работой или принимать какие-то решения. Но это было потом, когда у него сломался 10-летний брак – он как-то потихонечку, очень незаметно, начал за мной ухаживать. В какой-то момент он просто укутал меня своим вниманием, и мне стало так комфортно и надежно, что я поняла, наверное, это серьезно. Он был очень эмоциональным человеком. Скажем, когда дарил подарки – не выдерживал, приносил за месяц, два до праздника. Говорил: "Марина, это тебе подарок на 8 марта", – а дело было, предположим, в конце января. И цветы дарил. Может, не так часто, как мне хотелось, но когда мне очень хотелось, я сама могла их себе купить, и говорила Саше: "Спасибо тебе большое за то, что ты дал мне возможность купить себе эти цветы". Я понимала, что ему просто некогда. Но когда это делал он сам, это было дорого вдвойне".
Вас его профессия не напрягала?
"Ну все-таки он не был из той структуры, где занимались разведкой и были какие-то суперсекреты. Да и не то чтобы Саша приходил с работы, сажал меня за стол и начинал рассказывать. Фактически это можно было сравнить с работой в милиции, потому что он много работал с уголовным розыском, проводил какие-то операции. В то время, когда мы встретились, он работал, что называется, "по грузинской линии" – между Грузией и Абхазией шли разборки, и в Москве часто похищали членов семей богатых грузин для выкупа, и эти деньги шли на войну. Мне это не казалось особо опасным – складывалось ощущение, что по роду службы он защищен, работает в серьезном ведомстве, все было официально. Но главное, я видела, как ему люди были по-человечески благодарны за то, что он для них делал. Как раз месяца через два после нашей встречи он освободил похищенного сына одной семьи – они говорили, что он теперь для них как сын.
А потом он потихоньку начал переходить из одного подразделения в другое, из анти-террористического дальше, и в 96-97-м уже стала чувствоваться его неудовлетворенность работой. Он был оперативником, выполнял работу до начала уголовного дела, занимался сбором доказательств, и у него был какой-то мальчишеский азарт, когда он получал задание. Мне казалось, в чем-то он даже романтизировал свою работу, потому что для него она не носила никакой идеологии, он это видел именно как помощь людям. А тут вдруг начались проблемы – он брался за какое-то дело, на определенном этапе его тормозили, не давали довести до конца – мол, и так слишком глубоко копнул. И в какой-то момент появилось разочарование. Он хотел найти место в системе, где дают довести дело до конца. Но в последнем отделе – это был УРПО – уже начался беспредел, и мне кажется, там уже была маленькая модель того, что сейчас в России приняло государственные масштабы.
Их начальство просто присвоило себе право на убийство – вне зависимости от того, в России или за рубежом, если они посчитают, что эти люди террористы или совершают антиправовые действия. Могла быть поставлена задача украсть человека, избить человека – и это было совершенно вне закона. При этих условиях он познакомился с Михаилом Трепашкиным, который сейчас сидит в тюрьме. Это был первый звонок, когда Саша понял: что-то не складывается. Потому что Миша Трепашкин в свое время начал борьбу в ФСБ и даже выиграл уголовное дело против Патрушева, который был тогда начальником какого-то отдела. И так как у Миши сохранилось удостоверение работника ФСБ, было получено задание встретить его в подъезде, избить по-серьезному, припугнуть и отнять удостоверение. Когда Саша начал разбираться в этой истории, он понял, что этого просто не должно быть, потому что Миша абсолютно нормальный, абсолютно адекватный человек, и в итоге они стали друзьями. А дальше было уже начало конца, когда Саша получил приказ на убийство Березовского. Это был как раз пример того, что приказ мог прозвучать устно, в разговоре с начальством – и потом ты не можешь даже доказать, что это было".
Виктор Шебалин, который выступил с вашим мужем на той самой скандальной пресс-конференции осенью 1998-го, позже говорил, что во время работы в органах ваш муж сливал всю информацию Березовскому. Ходили слухи, что участники пресс-конференции получили за нее большие деньги.
"Шебалин это как раз тот человек, который пошел на пресс-конференцию, будучи провокатором от ФСБ. Распространяли слухи, что Саша за этот поход на пресс-конференцию получил миллион – он мне говорил: "Марина, если бы я взял у Бориса деньги, мы бы не смогли остаться друзьями". А насчет самой пресс-конференции – разговор об устранении Березовского состоялся в декабре, а сказал он об этом впервые Борису Абрамовичу в феврале – значит, не то чтобы он получил приказ и побежал докладывать... Я помню этот декабрь, потому что Саша был очень нерадостный, в смятении. Каждый раз, когда я его звала куда-нибудь на концерты, он говорил: "Марина, ты не представляешь, насколько мне не до концертов. То, о чем я знаю, я не могу тебе сказать". Он даже мне этого не говорил. Приходил домой расстроенный. Я говорила: "Да выбрось из головы!" Он: "Я не могу так сразу. Если хочешь, я после работы час где-то похожу вокруг дома, отойду". Он очень близко к сердцу все принимал, ему трудно было отделить жизнь от работы.
В какой-то момент они решили, что инициатива с устранением Березовского исходит от их начальника, от их управления, так как это было очень независимое подразделение – и что этого не знают наверху. И пошли с этим докладом к директору ФСБ, в то время это был Ковалев. Он их выслушал, пригласил их начальника, естественно, тот отказался от своих слов – мол, ничего подобного не было. И всех, кто пришли – вывели на период расследования за штат. Где-то в июле Ковалев ушел в отставку с поста директора ФСБ, и пришло назначение Путина. Я помню, еще тогда спросила: "Саша, это хорошо или плохо?" Он говорит: "Да мы даже не знаем, кто это". В общем, выяснилось, что серьезно вопросом о покушении на Березовского никто заниматься не будет. И тогда встал вопрос об открытом выходе на пресс-конференцию. Это было сделано не только ради Березовского. Саша тогда переживал, что коррупция в ФСБ портит имидж тех нормальных людей, которые по-настоящему пытаются остановить криминал. Это я, глядя на все со своей женской точки зрения, возмущалась: "Как же так, это же опасно для семьи, неизвестно, чем это кончится", – а у Саши уже тогда проявилась эта позиция, граничащая с подростковым максимализмом – "Если не я, то кто?"
С вами он не советовался?
"Нет. А даже если бы и спросил, все равно в итоге сделал бы по-своему. Я понимала, что это будет что-то серьезное, и могла бы дистанцироваться, но я решила, что буду с ним. Саша был не просто мой муж, он был мой друг. И если он не мог меня посвящать в какие-то все свои дела, он знал, что я поддержу его. И я всегда могла повернуться к нему спиной и знать, что там моя защита".
Когда вы узнали о пресс-конференции?
"Накануне. Они не стали ночевать дома, боялись, что их могут арестовать до. После того, как прошла пресс-конференция, был, конечно, шок, но их не арестовали ни на следующий день, ни на через день. Наступила такая молчаливая тревога, ощущение опасности. Сначала они оставались за штатом, потом их начали увольнять, и, чтобы не остаться без работы, они устроились туда, где Березовский работал представителем правительства по СНГ. Тогда же Саша мне сказал: "Марина, ты должна быть готова к тому, что меня или убьют где-нибудь в подъезде, или посадят в тюрьму". Я ужасалась: "Саша, как ты вообще можешь мне это говорить?" А он: "Я тебе говорю то, что будет, а ты как хочешь, так это и воспринимай".
Он не жалел, что полез на рожон?
"Нет, ни разу. Каждый раз, когда я его попрекала: "Ну, зачем ты это сделал?" – он отвечал: "Они бы все равно заставили меня делать такое, что потом я бы оказался в крови. И если бы я не выступил, они бы меня подвели к такой черте, перейдя которую, я уже никогда не смог бы выйти из этой системы".
Говорили, что он пошел на скандал, когда почувствовал, что за ним следят и собирают материал по поводу его нарушений полномочий.
"Он смог выступить так открыто именно потому, что был уверен в своей правоте, что за ним вообще ничего не было. Он считал, что коррупцию надо остановить, была надежда на изменения. Хотя, когда он шел на пресс-конференцию, у него была встреча с Путиным, на которой он показал ему материалы о коррупции в ФСБ – и по его реакции понял, что ничего сделано не будет. После этой встречи все телефоны стали контролироваться, и за ним установили негласный надзор".
А 25 марта 1999 Литвиненко арестовали.
"Я хорошо помню этот день, потому что Саша обещал нас подвезти с сыном – Толе тогда было 4 года – на какую-то выставку, а машина не завелась. Мы уходили, а Саша мне потом рассказывал, что он смотрел нам вслед, и ему было так грустно и обидно, что так получилось... и все. А вечером, когда я была на работе, ко мне пришли его сотрудники, и я поняла, что что-то случилось, потому что лица у них были такие странные, и я как-то уже морально была готова. Сказали: "Марина, ты не волнуйся, Сашу арестовали – разберутся, и через пару дней выпустят". Я понимала, что это не самое страшное, и, по крайней мере, он жив. Сам он всегда настраивался на неприятные вещи, чтобы его не застали врасплох.
Его посадили в Лефортово, и все ходатайства, которые адвокаты подавали под подписку о невыезде, не работали, и объяснений никаких не давалось по поводу того, какую такую опасность он собой представляет. Дело, по которому его посадили, вообще случилось за два года до того, и мне следователь открытым текстом сказал, что арестовали его сейчас потому, что "надо меньше по телевизору выступать". У самого Саши был шок, что он попал в тюрьму, потому, что он был уверен, что у него все чисто и ни за что не зацепишься. Другой прокурор мне сказал: "У нас на него 9 эпизодов: не сработает один – мы откроем второй, третий". Немного забегая вперед, скажу, что так оно и было – его оправдали через 9 месяцев по одному эпизоду, тут же открыли другой.... И когда мы уехали, точнее, бежали, они уже успели открыть третий, так что была реальная возможность того, что Саша оттуда может попросту никогда не выйти".
Ему инкриминировалось, в числе прочего, издевательство над задержанными – не такая большая редкость в практике спецслужб .
"Да это даже и не он был. Я никогда в это не верила. Все эти съемки были подтасовками, и когда был суд – показания свидетелей были просто смешны.
С самого начала, даже когда началась эта история в Москве, мне было жаль, что это так ударило по нашей семье, но никогда не возникло мысли отступить, уйти от него. Когда Саша сидел в тюрьме, естественно, мама моя очень расстраивалась. Она мне говорила: "Марина, ну что такое, почему ты такая несчастная, вы же только начали жить, все у вас так хорошо, вы так любите друг друга? И вот, пожалуйста, Саша в тюрьме". А я: "Ну, так что? Он выйдет из тюрьмы. А посмотри, сколько вокруг несчастных женщин при муже, который приходит домой, но им даже надеяться не на что? Я себя не считаю несчастной. У меня есть человек, которого я выбрала, и мы это переживем, и все будет".
Когда дело было передано в суд, первый судья дал Саше право выйти по подписке о невыезде. Это был второй Сашин шок – даже больший, чем сам арест. Приходит адвокат, говорит: "Вот разрешение от судьи, подписка о невыезде, можешь идти домой". А в тюрьме начинают говорить, что подписку эту должен был принести не адвокат, а официально из суда, потом другая проволочка, третья. А Саша уже сидит с вещами: только за дверцу – и ты выходишь на свободу, мы там его ждем, он уже все в камере сдал. Потом они говорят: "Мы не можем его отпустить, пришел факс из прокуратуры". Мы там просидели с 10 утра до 12 ночи, и его так и не отпустили. Они поступили полностью противозаконно. Потом выяснилось, что он просидел в тюрьме незаконно 3 или 4 недели. Это к тому, как можно в российском суде добиться справедливости. Сам суд был безобразный. Свидетели и материалы были ужасные, прокурор постоянно болел. Когда ему адвокаты сказали, что дело белыми нитками шито – он говорит без стеснения: "А мне надо еще квартиру получить".
Я благодарна судьям Московского гарнизонного суда, которые оказались честными людьми и его оправдали – и потом все были уволены. Когда было оглашение оправдательного приговора, это было нереально, как в кино. Ясно было, что что-то должно случиться, в зале суда сидели все прокуроры из военной прокуратуры. Саша тогда удивился, чего они пришли: "Извиниться, что ли, передо мной?" И как только огласили приговор – врывается спецназ, встает прокурор Иванов, зачитывает новое уголовное дело, открытое на Сашу, тут же арестовывают и его, и второго подозреваемого – Гусака, и потом мы узнаем, что их отправили в Бутырскую тюрьму...
Во мне открылись тогда какие-то совершенно новые качества – мне не давали свиданий с ним, но я сумела дозвониться до какого-то вышестоящего чиновника в госпрокуратуре и начала качать права: "Какое право вы имеете лишать свиданий?", звонила и начальнику тюрьмы, в тот момент для меня вообще никаких преград не было – пока не добилась разрешения на свидания. А потом был суд об изменении меры пресечения. Когда мы приехали, видно было, что в суде готовились к тому, чтобы не повторилось то, что было в прошлый раз. Там стояла охрана, чтобы, не дай бог, никакой спецназ не ворвался снова, суд оборонялся от ФСБ, это надо было видеть. И когда судья принял решение освободить Сашу из-под стражи, мы не могли в это поверить. Схватили его в охапку и увезли, потому что просто боялись. На следующий день к нему сразу приставили "наружку", она ездила за Сашей постоянно. Доходило до казусов, потому что когда мы долго ездили – Саша же знал всех этих ребят – он говорил им: "Я поеду туда-то", чтобы они не рыскали, бедные, по городу, не искали его. Когда мы покупали курицу-гриль – покупали две, потому что понимали, что им голодно и холодно, была зима, и все это был бред натуральный. Люди выполняли задание, но понимали, что они делают. Может, им было стыдно, неловко, но их заставляли это делать. Потом наружное наблюдение сняли – они к нам тогда подошли, сказали: "Сегодня последний день, так что с Рождеством вас". Ну, явно прослушивался телефон, были определенные запреты на перемещения – если ты куда-то поехал, должен доложиться.
А летом вдруг приняли решение, что суд будет проходить не в Москве, а в Наро-Фоминске. И тут Саша сказал, что это неправильно – он боялся, что там с ним могут сделать все, что угодно: не будет допуска журналистов, не будет контроля. У него начались конкретные опасения. Как раз в то время он начал получать намеки, что ответственность за его проступок будет нести не только он, но и его семья. Один из сотрудников намекнул ему, как наказывают тех, кто идет против системы. Никто не хотел смотреть, что он не против системы пошел, а выступил за очистку этой системы. Сказали: "Ты не имел права выносить сор из избы". И когда Саша понял, что это может серьезно отразиться и на нас, он начал обдумывать отъезд. Со мной он планами не делился, поэтому до последнего момента я не верила, что уезжаю из России навсегда. Сначала он уехал сам – сказал, что едет в Нальчик к отцу, помогать продавать квартиру. Потом передал через друга, чтобы я купила мобильный телефон, чтобы он мог со мной общаться. Потом попросил купить тур в любую страну, и никому не говорить, что мы уехали. Я купила двухнедельный тур в Испанию, а друзьям сказалась больной. Кроме матери, никто не знал об отъезде. Саша еще так переживал – мы сидели в самолете, а он спрашивал: "Марина, вы точно уже в самолете?" Он очень боялся, что нас не выпустят.
В Испании мы были с сыном одни, и я по-настоящему заболела. Нам уже дня три оставалось, и я собиралась домой ехать. И тут Саша сказал: "Наверное, мы домой не вернемся". А я не понимала: "Как это – не вернемся? Я не могу". Он сказал: "Если ты поедешь в Россию, я за тобой. Но если я вернусь, меня опять посадят в тюрьму, а может, убьют". И я опять решила, что я с Сашей.
Мы договорились встретиться в Турции, не виделись почти месяц. Он был весь замученный, похудевший. Встретились в Анталии, дорога назад уже была отрублена. В Турции мы, по просьбе Бориса Абрамовича, встретились с Аликом Гольдфарбом, он помог нам сориентироваться. Первый разговор шел о получении убежища в США. Поехали в американское посольство, но они сказали: "Нам очень жаль, но сейчас выборы, и мы не можем взять на себя такую ответственность". Обычной визы было ждать долго, и Турция могла нас выдать в любой момент, поэтому было принято решение ехать дальше. И мы поехали в Лондон – туда виза была не нужна, и можно было взять коннекшн из Стамбула в Москву через Лондон".
Ваш муж был со своими документами?
"Нет, ему сделали паспорт. Прилетели мы в Лондон, и через 15 минут Саша в аэропорту подошел к полицейскому и сказал, что хочет получить политическое убежище. Алик очень сильно пострадал из-за этого – он несколько месяцев был невъездной, за то, что помог нелегальным иммигрантам. Нам так неудобно было перед ним. До сих пор, когда он прилетает в Америку, на паспортном контроле ему задают дополнительные вопросы – видимо, метка стоит..."
"Первого ноября 2000 года началась наша новая жизни в Англии. До мая мы ждали решения по нашему делу, и когда они приняли решение дать Саше и его семье политическое убежище, появилась какая-то стабильность, потому что до того постоянно были попытки экстрадиции, вызовов на допросы. В посольстве знали, где мы живем в Лондоне. Не то чтобы мы скрывались – но когда ко мне приехала мама в первый раз, по возвращении домой, ее в Шереметьево продержали 5 часов на таможне, подвергли унизительному обыску, раздевали полностью, пытались найти хоть что-нибудь, измывались над ней 5 часов. И когда они нашли у нее в кошельке бумажку с нашим адресом, они были так счастливы. Потом по этому адресу они присылали из посольства людей, чтобы те доставили нам повестку в суд.
Но, как это ни странно, мы в Англии себя очень хорошо чувствовали с самого начала. Лично у меня не было ощущения опасности, хотя Саша мог иногда сказать, чтобы я не отпускала Толю одного. Это не было каким-то жестким наказанием. У него не было какого-то желания менять внешность или держать охрану. Саша все время говорил, насколько он в Лондоне чувствует себя в безопасности, хотя он понимал, что не прощен, и что при любой возможности они попытаются его достать. Он считал, что в Лондоне они не решатся на его ликвидацию, хотя и считал себя мишенью для них. Он беспокоился больше за Березовского и Закаева".
На что вы жили?
"Сначала Саша получил грант на книгу ("ФСБ взрывает Россию", Н.М.). Бизнесмен он был никакой. Говорил: "Марина, ну какой я бизнесмен? Я опер. Я могу создать какую-то охранную структуру", – это то, чем он пытался заниматься в последние два года. А я, пока не знала английского, сидела дома. Только в последний год начала давать уроки детям, взрослым. Но конечно, основной долей семейного бюджета занимался Саша. Он в вопросах обеспечения семьи был очень щепетильным. Все время старался продумать наперед, чтобы у него была работа, чтобы была гарантия на год, на два".
Финансово он зависел от Березовского?
"Он старался как раз найти какие-то автономные источники дохода, чтобы была какая-то самостоятельность. Поэтому они оставались большими друзьями, и эту их дружбу никто никогда не мог понять".
Книга что-то изменила в отношении России к вашему мужу?
"Наверняка. Если проследить за судьбой людей, которые участвовали в ее написании, в сборе материала – их нет уже, кого убили, кто-то умер при невыясненных обстоятельствах, кто-то - в тюрьме. Но я была рада, что он писал – помимо книг, он написал много статей, причем не прятался, не маскировался, всегда подписывал своим именем. Я ему даже говорила, что наверное, стоило уехать, чтобы в Лондоне он открыл себя в новом качестве. Да, он был хорошим опером, но там у него был такой круг общения, они все были немного ненормальные... Просто в их системе других людей и быть не могло. А тут появились совершенно другие люди. Один из этих людей был Владимир Буковский. Диссидент и бывший фээсбэшник – казалось бы, несовместимые понятия, но я не помню практически ни одного вечера, когда бы они не поговорили по телефону. Саша был как ребенок, которому надо было все заново понять, и я так благодарна Володе за то, что он всегда был открыт для нас. Я видела у Саши это перерождение, переосмысливание. И их дружба с Ахмедом Закаевым... Он говорил: "Марин, вот представляешь, наступит такой момент, когда русским придется начать переговоры с чеченцами – по-настоящему – и они не найдут ни одного русского человека, которому чеченцы будут верить. А мне они будут верить".
Какие чеченцы?
"Понятно, что сейчас в Чечне заправляют те чеченцы, которые выгодны России, но среди тех, кто разъехался по всему миру, Закаев по-прежнему пользуется очень большим авторитетом – для той Чечни, которую они по-настоящему считают своей, а не той, в которой портреты Путина вывешивают – человека, у которого руки по локоть в их крови".
В последние месяцы он ощущал опасность?
"Первый сигнал был в июле, когда Россия заявила, что будет применять силу, там, где считает нужным, и против кого считает нужным. Я спросила Сашу, почему он считает, что это серьезно. Он сказал, это значит, что они будут убивать тех, кого считают для себя опасными, кто их критикует. Как раз тогда Блэр ехал на встречу Большой Восьмерки в Санкт-Петербурге, и Буковский с Гордиевским написали открытое письмо в английской газете: о том, что не надо туда ехать, и давать Путину быть целый год председателем Восьмерки. И все-таки Восьмерка состоялась – ну значит, газ и нефть дороже человеческой жизни, и ничто не может их остановить.
Когда убили Аню Политковскую, это был второй очень серьезный сигнал. Я ее знала постольку-поскольку, а Саша был очень близок с ней. Он очень сильно переживал, все время говорил ей: "Аня, приезжай", пытался даже дать какие-то инструкции самозащиты – что делать, когда входишь в подъезд. Она сама осознавала опасность, часто об этом говорила. Когда он убеждал ее уехать, она говорила: "А эти люди – если я уеду, к кому они пойдут жаловаться?" Она, как и Саша, понимала, что если она этого не будет делать, то кто? Саша считал, что ее убили потому, что она была живым свидетелем преступлений, которые совершали в Чечне. Для него это было очень принципиальным вопросом – понять, кто это сделал и для чего. Конечно, он не мог вести полноценное расследование, будучи в Лондоне. Но у него были какие-то контакты, какое-то понимание ситуации, он что-то явно для этого делал.
После смерти Ани у него начали опять возникать мысли, что существует такой расстрельный список людей, он говорил: "Я в этом списке, Березовский в этом списке, и Закаев..." Но все-таки он больше думал о Закаеве и о Березовском, как Ахмеду дом лучше охранять... Тем более после того, как мы получили британское гражданство – он был настолько счастлив, ему это казалось какой-то гарантией своей защищенности. Он говорил: "Они же не могут британского подданного на британской земле убить". И ошибался".
Вы не боялись, что британцы в какой-то момент скажут: "Как нас достали эти ваши русские разборки, а тут еще и радиация"?
"Это очень серьезный момент и были опасения, но это совершенно не было воспринято, как "русская" разборка. Англичане отнеслись к этому очень серьезно.
Саша очень любил Англию, у него на всех его куртках джинсовых был британский флажок, до смешного... По всему дому у нас были развешаны английские флаги. Он действительно был очень горд этим и очень благодарен. Когда он лежал в госпитале, нам присылали столько писем поддержки – простые англичане, которых мы вообще не знали. И родители детей из школы, где учится наш сын. Уже после Сашиной смерти, 4 декабря, когда мы с его отцом в ресторане отмечали Сашин день рождения, нам подарили его портрет – он стоял у нас на столе. Подошел какой-то незнакомый человек, и сказал: "Если вы та самая семья – примите мои глубочайшие соболезнования. Мы с вами".
Продолжение интервью читайте в газете "Вести" в четверг, 18 января, и на сайте NEWSru.co.il
