Анна Политковская: "Я не борец. Я просто абсолютный журналист" (ИНТЕРВЬЮ)
Вчера, 7 октября, в Москве была убита известная журналистка Анна Политковская. По факту убийства начато расследование. Сегодня в Москве и Санкт-Петербурге прошли митинги памяти Политковской (ФОТО).
Политковской неоднократно угрожали. Одним из таких людей, как рассказывала журналистка, был Рамзан Кадыров, нынешний премьер-министр Чечни.
Израильская журналистка Наталья Мозговая предоставила нашей редакции право републикации ее интервью с Анной Политковской, которое было записано зимой прошлого года.
Разговор с Анной Политковской
Встретила я ее впервые, когда мы стояли в оцеплении у Норд-Оста. Она ни на кого не смотрела, пробежала внутрь, таща пакеты сока – заложникам. В следующую встречу она еще отходила после отравления по дороге в Беслан. А это – последний разговор.
В Чечню Анна Политковская после Беслана не ездит.
"Главный редактор не пускает. Он считает, что сейчас опасность куда серьезней, чем в предыдущие годы. И я с ним согласна, потому что сейчас опасность вызвана конкретными людьми, конкретно для меня – людьми, которые пообещали убить".
Кто эти люди?
– Рамзан Кадыров.
Почему?
Потому что ему не нравится моя последовательная позиция касательно того, что он – государственный бандит, и что это одна из самых трагических ошибок Путина.
Вы об этом знаете из третьих источников, или это было непосредственно озвучено?
Он же безумный в принципе, абсолютный идиот. Так бы это прошло мимо моего главного редактора, но он эти вещи говорит на заседании правительства. Наверное, человеку со стороны это вообще невозможно понять, но это человек, который делает все, что хочет. Ну, вот знаете как, ужасный ребенок в семье. Он может говорить все, что угодно, и делать все, что угодно. Он действительно ведь многих убивает там.
Но ведь ситуация там якобы стабилизируется, прошли выборы, Ксения Собчак ездила закладывать аквапарк…
Ксения Собчак может куда угодно двигаться, и я не знаю, что там внешне, я знаю, что там внутренне происходит. Похищения – это ежедневная практика, без суда и следствия, казни – ежедневная практика. И в самом Грозном процент совершаемых такого рода преступлений, несмотря на то, что совершают их люди в погонах, высок. Официально у нас объявляется, что сегодня были пойманы очередные боевики. Но дело в том, что их ловят каждый день, а остаются все те же 2000, и нет конца и края – даже в эту ложь уже практически никто не верит.
Складывается впечатление, что россиян, да собственно, даже самих чеченцев, ваша правда не очень интересует. Для кого вы это делаете? Имеет ли это вообще какое-то влияние?
Нет, сейчас ситуация действительно тупиковая. Это ничего не меняет. Задача Путина состоит в том, чтобы на внешний рынок поступала информация о том, что все в порядке, страна борется с терроризмом, наши спецслужбы успешно это делают, – а кто знает о том, что 99% этого – просто вранье?
Но кого вы призываете в это вмешаться? Американцев, после пыток в иракской тюрьме?
Я никого не призываю вмешаться. Я считаю, что если вчера произошло похищение – сотрудники прокуратуры обязаны искать этого человека, и обязаны найти похитителя. Апеллировать в мире не к кому, я уже давно это поняла. Абсолютно не к кому. По конкретным случаям мы чего-то добиваемся. Но только по конкретным случаям.
Это много или мало?
Это много. Потому что каждый конкретный случай – это спасенная жизнь.
Но ваши же публикации стоили некоторым людям жизни.
Такое было, к сожалению. Сейчас такого уже нет. Когда это было, я кричала об этом везде, использовала любую возможность общения с Западом – конференции, куда меня приглашали, статьи писала. Последний случай мести людям за общение с журналистами – его удалось предотвратить.
Вы часто на этой войне плакали?
Нет, нечасто. Просто потому что я человек, который не плачет. Хотя невозможно выделить самое страшное, это действительно так. Наверное, самое страшное для меня были эксгумации. В селе говорят: "Вот, нашли несколько трупов". В каждом селе, как правило, есть матери, которые ищут своих детей. И, как правило, когда находят трупы – из-под земли какая-то часть появилась, или трактор проехал, взбудоражил почву… Матери видят журналиста – говорят, пойдем с нами, ты хотя бы зафиксируешь это. Потому что потом прокуратура стремится скрыть, что вообще нашли захоронение. До сих пор нет ни одного судмедэксперта в Чечне, который работает и фиксирует… Так и не удалось эту службу создать, несмотря на острую необходимость. И ты с ними идешь, и уже не можешь показать, что тебе страшно, больно – потому что вот эти матери с тобой ожидают, что там найдут тела их детей. Поэтому моя роль была в том, чтобы успокаивать этих матерей.
Вы как русская не вызывали у чеченцев негативной реакции?
Нет, ко мне относятся нормально. И вообще, это не потому, что ко мне. Я могу сказать, что к каждому человеку, который пришел с добром, относятся нормально. Нельзя сказать, что априори русская – и сразу плохое отношение. Плохое отношение появляется в ответ на оскорбительные вопросы. Я никогда не спрошу, но я наблюдала, как работают другие журналисты.
Что является оскорбительным вопросом?
Ну, приходят куда-нибудь в лагерь – внутри Чечни существуют еще много лагерей… И говорят: "Да вы тут еще ничего живете!" И людей просто срывает – мол, сами поживите так лет пять… То, что в какой-нибудь убогой палатке или землянке все будет чисто выметено – ну, это заслуга людей, что не стали свиньями. А так-то – это пять лет без воды, канализации, с приготовлением пищи с какими-то приспособлениями… И когда приходит человек из Москвы, хорошо одетый, пахнущий парфюмом, и говорит: "Ну, вы еще неплохо живете" – это вызывает очень плохую реакцию. Это реакция не на национальность, а на отношение.
И как у вас складываются отношения с такими коллегами? Они же по возвращению и пишут другое.
Я давно для себя решила на этот счет не заморачиваться. Я отвечаю за себя и за свою работу. Да, конечно, приходилось видеть, что мы вместе находимся в месте, вместе понимаем, что рядом работает установка "Град" – телевизионщики разворачивают камеру и тарелку, и говорят: "Сегодня в этой части Чечни было абсолютно спокойно" – а мы только что вместе прятались от снарядов. Ну как к этому относиться? Я считаю, что это просто на совести конкретного журналиста, и ему предстоит отвечать за это. Чем-то он за это обязательно ответит.
То есть вы в карму верите?
Безусловно. Потому что воспитывать взрослых людей, которые так себя ведут, абсолютно бессмысленно. Были у меня стычки, всякие нехорошие разговоры – как правило, заканчиваются они таким "Ну ты же понимаешь…" Ну, понимаю.
А попытки дискредитации вашей работы и вас какие эмоции вызывают?
Никаких. Это все в прошлом. Раньше эмоции были, вроде "Ну как же так можно?" Просто прошло уже очень много лет, и стало понятно, что можно все, что угодно. Могут и сказать, и написать. Сегодня только мне главный редактор зачитывал статью, явно инспирированную Кремлем, из газеты "Фигаро". Старейший писатель французский, который только недавно был принят Путиным – ему вручили орден то ли дружбы народов, то ли что еще… Там написано, что я просто маргиналка, не пользуюсь у себя в стране никаким уважением, и т.д. и т.п. Ну это ладно, его право. Но он написал, что газета не пользуется никакой популярностью, дышит на ладан, и тиражи у нее давно упали. Вот это возмутительно. Тиражи как раз не падают, потому что люди все-таки хотят знать правду. Даже чиновники, люди, стоящие на других позициях – они все нас читают. Все же устали от лжи.
Даже если бы это было так, на улицы почему-то никто не идет. Не верят? Или читают, чтобы обсуждать потом на кухне?
Да, читают, чтобы обсуждать потом на кухне. Мы как раз вчера встречались и говорили об этом с правозащитниками, – и были вынуждены признать, что россиян никакая кровь не вызовет на улицы. То есть если написать, что вчера погибли одномоментно 200 тысяч чеченцев, скажут – ну, много, – но не более того. Люди не выйдут. Более того, если погибнут 200 тысяч жителей Твери – тоже не выйдут. Такова ситуация на сегодняшний день. Общество очень ожесточилось.
Говорят, что у россиян ровно то правительство, которое они заслужили.
Конечно. Потому что если бы завтра миллионы россиян вышли на улицы с протестом против того же Фрадкова, который ничего не делает – его бы не было. Но этого нет. Да, часть людей понимают, что это Путин, и что это путь в никуда и катастрофическое падение нравов и каких-то зачатков демократии, которые у нас были при Ельцине, который тоже был фигурой противоречивой – но народ тогда говорил. А теперь я иду в какой-нибудь магазин – непременно кто-нибудь подходит: "Ой, Аня, мы вас так поддерживаем, так понимаем, что ты делаешь" – но говорят обязательно очень тихо, почти на ухо. Рассуждать о том, почему так случилось, можно очень долго. Но я думаю, что это оттого, что на ключевых позициях расставлены КГБшники. А генетическая память людей такова, что ЭТОМУ сопротивляться нельзя. У нас единственные, кто имеет способность сопротивляться и подать голос, это, к сожалению, национал-большевики. Не как лимоновцы, а в принципе – ярко-националистические движения. Русские фашисты. Они и людей собирают, и обладают таким бесстрашием… И это создает для демократов большие проблемы, потому что если поднимать людей – кто придет? Вот эти и придут. Не исключен вариант, что если поднять людей по какому-то поводу, результатом этого поднятия будет приход к власти такого типа, что…
Что вам проще мириться с тем, что вы считаете меньшим злом?
Потому что зло, которое мы имеем, мы уже изучили? Но нет, я так не считаю. Надо же быть честными. Нельзя мириться с меньшим злом, боясь, что будет большее. Нужно бороться до конца.
А не боитесь, что "завинчивание гаек" продолжится, и что начнут, скажем, закрывать газеты?
Панически боюсь. Я могу сказать, что у меня были такие возможности – уйти преподавать, но я для себя решила, что я сижу до последнего, когда будет ясно, что больше ни слова нельзя произнести. Ну, я могу писать книги, могу что-то делать, и мне кажется, что при самом плохом развороте событий лично я без работы не останусь. У меня есть предложения о написании книг лет на пять, так что я могу только писать книги и иметь свой кусок хлеба.
У вас всегда была эта протестная позиция, или это вас Чечня на это сподвигла? Проще говоря, писали ли вы когда-нибудь положительные статьи?
Я могу сказать, что если есть какая-то мелочь, которую можно поддержать, даже в действиях нашей убогой власти – ну например, прокуратура возбудила уголовное дело против преступника, – в данном случае, военнослужащего – в Чечне, и смогла это довести до приговора – я первая, кто напишет, что они молодцы, потому что на фоне нынешней позиции для некоторых людей это является практически служебным подвигом. Я никогда не стесняюсь такого рода слов. Может, я даже раздуваю эти положительные детали, чтобы человек почувствовал поддержку.
Когда вам в первый раз предложили поехать в Чечню, как вы отреагировали? Вы же не были военным корреспондентом.
Да я и сейчас не военный корреспондент. А тогда я очень боялась, что я не справлюсь. Надо ведь уметь в этих условиях не только собрать, но и передать материал. Там много всяких технических сложностей. Куда там бежать-то? Как сориентироваться? Но голова боится, а руки делают. В итоге и в яме сидела, и по горам бегала…
Ну вот яма – вам, как человеку из благополучной семьи, никогда не жившему и не бывавшему на войне, это не было неприятно?
Это было омерзительно. Я всегда в таких условиях всем людям, которые находились рядом, говорила: "Вы абсолютно неправы. Вы действуете противозаконно, и не имеете на это права.
И какие были реакции?
Да никаких реакций. Некоторые, впрочем, даже пускались в какие-то беседы по этому поводу, объясняли свою позицию – что есть борьба с терроризмом, а ты, гадина, пришла со стороны Басаева. И вообще мы тебя должны были убить, а так мы тебя просто нейтрализуем, и ты нам все расскажешь. Приходили всяческие замполиты, и много говорили, что мы вас, Анна Степановна, очень даже любим. Ценим, что вы умеете писать статьи. И если бы вы писали с нашей стороны, было бы совсем замечательно.
Но вы же, если мне не изменяет память, и отряды Басаева, Хаттаба и прочих называли бандами, а их, соответственно, бандитами?
Но они считают, что раз я чеченцев не считаю животными, значит, я со сторон Басаева и гадина последняя. Хотя мне неоднократно предлагали интервью с Басаевым, а я отказывалась. Наверное, я неправа, как журналист, но я не хочу говорить с этим человеком. Ну о чем мне с ним говорить?
Почему в таком случае в "Норд-Осте" они вас позвали?
Я, конечно, много об этом думала тоже, и ответа у меня не существует. Не было возможности спрашивать "А чего вы меня позвали?" Ну не о том разговор шел. Но по тому, как происходило, я поняла, почему. Война сплачивает изгоев – тех, которые подвергаются одним и тем же преследованиям. И когда я туда вошла, они сказали: "Мы так хотели на тебя посмотреть, ты же тоже так в яме сидела" – а это одно из самых жестких мест в Чечне. И эти люди испытывали ко мне доверие только потому, что мы прошли одно и то же. У меня нет чувства солидарности с теми, кто прошел те же испытания. А у них есть. Но действительно мы могли разговаривать там, – вот один из "переговорщиков" вышел оттуда, и сказал: "С ними не о чем разговаривать, они люди такого низкого уровня" – и это правда, но журналистика предполагает, что ты общаешься с самыми разными людьми. И я видела, что передо мной люди, которых довольно трудно заставить думать. Но что делать – они же захватили наших людей. И именно от этих, кто плохо думает, зависело, спасется кто-то или нет. Поэтому я считала, что так надо действовать.
По сей день никто толком не знает, что там произошло. По сей день идут суды. Я многие из них освещала, потому что периодически какую-нибудь грамульку информации на этом суде удается узнать и сделать публичной… Потом со следующим потерпевшим суд… Вот только так.
Неужели нет, скажем, лобби – депутатов, которые эту тему пытаются продвигать?
Лобби есть. Анти-норд-остовское. Потому что у нас в думе одни так называемые государственники, а государственные интересы выше личных. У них считается, что норд-остовцы борются только за себя. Между тем сегодня борьба за правду стала только делом норд-остовцев. А государство говорит: "Правда – она вот такая, и пошли вы все вон.
Была версия, что "черные вдовы" в зале совершенно не хотели туда идти, что их чуть ли не силой по всей Чечне собирали.
Ничего подобного. Я знаю эту позицию, но это неправда. Я общалась там с женщинами, просила в зале мужчин, чтобы дали возможность поговорить с женщинами. Ну и потом я искала подтверждение этому… На "Норд-Ост" был практически конкурс в Чечне, люди мечтали таким образом отомстить… И это жесточайшая правда. Никого не сгоняли. Это потом появилась такая точка зрения, что они все под психотропными препаратами, их всех туда согнали… Ничего подобного. Я это знаю из разговоров с ними, с теми в Чечне, кто туда не попал, а хотел попасть… Буквально мечтали об этом". У этих у каждой была личная причина. Чеченское общество, семья такова, что сестра для брата больше, чем жена. Сестра всегда больше страдает по брату, чем жена. И там было очень много сестер, у кого в основном похищены братья. И позиция была такой, что я таким образом отплачиваю.
Писали, что взрывчатка на поясе была муляжами.
Ну, уже тысячу раз проверено и доказано, что это не так. Просто они не очень хотели взрываться. 25-го на вечер все еще очень велика была надежда договориться. Там была схема требований – примитивная, но схема: пусть Путин хотя бы покажет, что хочет закончить войну. Пусть скажет по телевизору, что хочет остановить войну, и в доказательство этих слов пусть выведет войска из одного конкретного района Чечни – Наурского. Это район, в котором почти нет войск, поэтому это не так сложно было сделать. И каждый, кто знает эту ситуацию – знал, что это абсолютно выполнимые требования. Для себя они ничего не требовали – ни самолета, ни поездов, ни кортежей, ни денег, ни наркотиков. Я эти требования передала, когда вышла из здания – руководителям "Альфы", помощнику президента, начальнику ФСБ. Но случилось то, что случилось.
Вы могли предположить такое развитие событий?
Если бы мы знали, чем кончится, наверное, я не пошла бы туда на переговоры. Если бы я знала, что ничего нельзя сделать, зачем туда идти? Да, я знала нашу власть, что это бесчеловечное существо. Но в данном случае 900 с лишним человек сидят в заложниках – это не время думать, какая у нас власть. Это время требовать что-то от власти. Делать все, чтобы они были отпущены.
И тем не менее, неужели не было никаких признаков того, чем кончится?
Я поняла, что дело плохо, в два ночи. По тому, что происходило в штабе. Я должна была еще раз идти в зал – ФСБшники в принципе были категорически против, а Ястржембский – за, чтобы хотя бы тянуть время. Вот ты разговариваешь с террористами, они что-то тебе говорят, создается какая-то атмосфера… Ты оттягиваешь на себя какие-то отрицательные эмоции, чтобы они не отразились на заложниках. Ведут маленькую девочку – мое дело, понятно, сказать: "Может, и у вас есть дети" – чтобы эту конкретную маленькую девочку отпустили. Ну это ясно, чем занимается человек на моем месте. А тут в два ночи стало ясно, что позиция не вести никаких переговоров победила. С Ястржембским у нас в принципе отвратительные отношения, но к его чести надо сказать, что в той ситуации он вел себя безупречно, служил проводником информации к президенту и обратно. И в два ночи он сказал: "Все, больше не пустят…"
Было ясно, что будет штурм. Но даже тогда я не могла предположить применения газа. Хотя мысли у меня такого рода были – выходя из штаба, я видела, что там роют какие-то ходы. В два часа ночи я вышла из здания, и понятно было, что будет плохо.Я сказала об этом журналистам, собравшимся там. Ко мне подошел парень с НТВ, сказал: "Миткова сказала, что это невозможно пустить в эфир". А что было дальше, известно. И что будет дальше, в следующий раз, в общем, тоже уже было понятно.
Но в следующий раз – в Беслане – вы не долетели до Северной Осетии. Что там произошло?
Ну вот наступил Беслан, аэропорт закрыт. Нальчик находится не так далеко от Беслана, но даже туда рейсы отменили. И я думала, как долететь, как принести максимальную пользу с теми связями, которые у меня есть. Уже потом, когда у меня появилось много времени для анализа, понятно было, что конечно, было много сигналов… В аэропорту подходили какие-то странные личности, что-то предлагали… Я и согласилась с предложением одного из этих людей – села на какой-то левый самолет… Выпила чай, и ушла.
Был же вроде суд по этому делу, отравление?
А дело еще не закрыто. Вообще все-таки после этого мое дело было лечиться… После этого полгода я была в отвратительном, никаком состоянии. И сейчас я еще не могу полный день работать.
Не боитесь, что в следующий раз дело кончится хуже?
Ну, когда ты для себя выбрал какой-то путь, ты живешь этой жизнью – очень много людей связывают с тобой какие-то надежды.
Вы то деньги передаете людям, то телеграммы за них шлете, то посредницей в переговорах выступаете. Это уже трудно назвать журналистикой.
Ну вот такая журналистика получилась. Очень часто для этих людей ты являешься единственным представителем какого-то гражданского мира. Им не к кому апеллировать. Они и апеллируют и по поводу денег, и по поводу продуктов, и передайте Путину то-то… Но они в этом не виноваты. Виновата в этом созданная система. Ну, как сказать старику: "Нет, извините, я только пишу заметку"?
В книге вашей, вышедшей в Англии – "Путинская Россия" – у вас какие-то совсем уж личные выпады в адрес российского президента, начиная от "Акакия Акакиевича Путина"… Вы считаете, что это лично Путин, или это просто старая система берет реванш?
Его Березовский туда поставил, но это уже не имеет значения. Сначала он действительно был тихим незаметным человеком. Но потом он захотел быть императором. Да, он по-другому не умеет, его так воспитали. Но меня не устраивают люди, которые взялись наводить такой порядок. Ну хорошо, 51% населения это устраивает. А что с оставшимися 49%? Они что, не люди? Это меньшинство, которое даже меньшинством не назовешь – при этой системе они бесправны. У них нет права на дискуссию с большинством. И даже в парламенте этот 51% разросся до полного парламента. А где представители другой части? Я эту систему категорически не приемлю. И безусловно, если бы это был первый срок – но это уже второй срок Путина, и ко второму сроку стало ясно,что он, безусловно, несет личную ответственность. Я никогда бы не написала такого в 2000 году. Ну а дальше-то что? 6 лет практически… Безусловно, я считаю что имею право на личные выпады. Потому что я часть из этих 49%. Значит, надо работать. Не только ведь книжки выходят – два раза в неделю статьи выходят. Надо объяснять и рассказывать, что вот так есть, и так, и что если вас нужно будет ликвидировать – вас ликвидируют, думайте об этом.
Как ваши дети воспринимают вашу деятельность?
Очень уважительно, и их друзья тоже. Я не испытываю в своем маленьком социуме никаких неудобств . Хотя нормальной эту работу трудно назвать… Вот, товарищ моего сына говорит: "Тетя Аня, вас надо подумать о себе" – но это он просто лично обо мне беспокоится. Но при том очень уважительно относится к тому, что я делаю. У меня было несколько лучших подруг, они остались. Было двое детей, с которыми у меня были хорошие отношения – эти отношения стали только лучше. И я очень ими горжусь. У меня была свекровь, которая меня ненавидела – она теперь меня обожает, потому что считает, что я честно прожила свою жизнь. Что касается мужа – я рада, что мы расстались. Не потому, что он плохой человек. Но он был жертвой вот этой официальной пропаганды. Он стал пить и высказывать мне, что я продалась чехам, – после этого жить невозможно, даже если мы прожили вместе 22 года. Так это выяснилось – а без этого, может, я бы и не знала… Продолжала бы жить спокойно… Мне не пришлось сидеть на двух стульях, делать вид, что муж меня поддерживает, – а на самом деле… А как б я с ним дальше тянула, когда он считает, что я продалась чеченцам?
Есть время отдыхать? Книги, театр?
Ну, книги почитать – всегда… Что касается театра – раньше я была театрофилкой, как всякий московский человек. Но после того, как я насмотрелась всего этого на чеченской войне, я перестала ходить в театр. Мне все кажется очень скучным. Вот все это неправда. Это искусственная жизнь. Настоящие страсти – они другие.
То есть – военный адреналин?
Нет, никакого военного адреналина. Я не пью, не курю, военного адреналина не имею. Мне не нравится военная обстановка. У мужчин-журналистов это немного есть, они играют в войну. Мне это претит. Та же яма – там было ужасно, ужасно, ужасно, ужасно. Грязно, вонюче, туалета нет, мыться негде, есть нечего. Я мазала себя гигиенической помадой – это единственное, что у меня было – все вещи же отобрали. Да и помадку эту потом раскрутил ГРУшник, искал жучок. Ну, идиот. Я смотрела на это, говорила: "Ну зачем, ну не ломайте вы ее.." Это них идиотизм такой – везде враги. Пуговицы у меня все отрывали, тоже жучки искали. Когда человек на войне, он находится в ненормальном состоянии.
Когда вас из ямы выпустили, хоть вымыться предложили?
Да. В бане, вместе с майором. "Мы тебе целого майора предложили вместе с баней, а ты отказалась". Ну, женщина на войне имеет дополнительные сложности, о которых должна думать.
Из ваших книг следует, что в России сейчас хороши все средства. А цель есть?
Никакой цели нет. Есть одна цель: задержаться у власти. Была раньше надежда, что
вот, Путин имеет какую-то свою стратегию. Да просто есть одна-единственная идея: удержаться у власти, нахапать денег как можно больше, пока ты у власти. По нашей традиции кто олигарх? Главные олигархи – это администрация президента. Они контролируют бизнес… У каждого есть эта самая цель – продержаться, обеспечить жизнь своих потомков на много лет вперед – вот и все.
Но при смене власти за такое наказывают.
В последнее время в кругах довольно богатых людей ходят разговоры о том, что он закончит как Чаушеску. Уже так они воруют…
Но ведь те, кто финансирует оппозицию, хочет не столько демократии, сколько порядка, который будет удобен лично им.
Согласна. Ну вот нашу газету финансируют не олигархи. Мое убеждение состоит в том, что будет следующий, кто будет кукловодить там, действовать не так, как нужно обществу – и его надо подвергать такой же критике, как Путина, какая разница?
А цензура или самоцензура у вас есть?
Ну, бывает, главный редактор вдруг говорит: "Анна, ну хватит писать про Путина!" – и какое-то время вычеркиваются острые словечки, которые не только у меня есть… Ну, это связано с тем, что нажаловался кто-то из администрации. То есть мы с редактором в очень хороших дружеских отношениях, – но такое бывает.
Не смущает в таком возрасте бегать по репортажам?
Не смущает, потому что я являюсь фанатом журнализма. Меня раздражало после истории с Бесланом больше всего то, что я физически не могу работать.
То, что вас на западе газеты окрестили "главным борцом с Путиным" – у вас это какие эмоции вызывает?
По большому счету я не борец. Я просто абсолютный журналист. А задача журналиста – информировать о том, что происходит. Ну это все равно долг. Просто Путин уже столько наворотил, а я должна писать об этом…
В такой сложной обстановке, как в Чечне, в России в целом – вы действительно считаете, что знаете какую-то недоступную прочим правду?
Нет, конечно. Я знаю часть правды. Но даже эту часть, которую я знаю, большинство не знает. Удалось Буданова все-таки посадить, удалось совместными усилиями свалить того эксперта, которая давала десятки лет лживые заключения по наущению властей – это уже маленькая победа. Кому продают чеченскую нефть? Во время войны пытались упорядочить это, в 2002 году. Тогда и Путин вроде как был на распутье. А потом понеслась история с семьей Кадыровых – им просто отдали на откуп эту нефть. И ничего, просто воруют, и все. Есть какой-то мизерный процент, уходящий направо. А прочее – просто легальный откат семье Кадыровых на пропитание.
Вы говорили, что надо вести переговоры с "западниками". Но сегодня, когда Масхадова убрали, единого фронта нет – с кем говорить-то?
Они не раздроблены. Векторов много, но эти группы в нужный момент умеют объединяться. А объединиться их может заставить перспектива переговоров с Россией.