"Каждый раз – как новая любовь, каждый спектакль". Интервью с театральным художником Полиной Адамов

Есть люди, на которых держится израильский театр. Они редко выходят на передний план – некогда, они непрерывно работают. Знакомьтесь, Полина Адамов, художник по костюмам, сценограф, декоратор, книжный график, дизайнер и просто художник.

Полина Адамов оформила более 50 спектаклей. Она работает практически со всеми театрами Израиля – "Габима", "Гешер", "Камерный", "Бейт-Лесин", "Хан", "Театр Беэр-Шевы", "Тмуна", "Цавта", "Маленький" и другими. Она создавала костюмы и декорации к спектаклям, операм и балетам, в Израиле, России, Украине, Китае, Германии.

Мы поговорили с Полиной о том, почему театр в Израиле особенный, как работать с китайцами, не говоря на их языке, что чувствует художник во время войны, и о многом другом.

Беседовала Татьяна Савин.

Три-четыре спектакля в год, включая разработку эскизов, пошив, усадку, прогон, три месяца на спектакль – это чудовищно мало. Когда ты спишь?

Не сплю. Я если чем-то занимаюсь, я не сплю, я такой как бы трудоголик.

Тебе не показалось после Москвы, что тут всё маленькое, и выросло ли оно потом?

Нет, не казалось. И не потому, что оно было не маленькое, а потому что у меня эта черта – оценивать – отсутствует вообще. Я ничего ни с чем не сравниваю. Я могу воспринимать вещи через себя: это на меня не действует или на меня это действует, мне это интересно или мне неинтересно, но у меня нет объективного взгляда со стороны, что больше, что меньше, что лучше, что хуже. Если мне так лучше, значит, оно мне хорошо.

Когда ты приходишь на спектакль, ты же не можешь не оценивать костюмы.

Я или подключаюсь, или не подключаюсь. Я подключаюсь не только сердцем, душой, а еще и знанием, головой. И оно меня или подключает, и я в диалоге с художником, или не подключает. Или я понимаю – а, не с кем разговаривать, или я понимаю, – а, интересно, может быть, он прав. Это через себя. Ну, нельзя считать евреев, нельзя, запрещено. Знаешь, почему? Потому что человек – это человек. Ты не можешь его увидеть, понять. Мне интересно или неинтересно, у меня очень четко. Это может создавать ощущение, что я отсекаю людей.

Где все это хранится? Не костюмы сами, а все эскизы.

Очень по-разному, в зависимости от проекта. Есть, которые я прямо сильно любила, и тогда, может быть, они или хранятся, или раздарены актёрам. А есть такие, которые ты делаешь, делаешь и потом: так, окей, вышло. Нужно про это попытаться не вспоминать, потому что больно и зачем? Спектакль закрывается, и его дальше нет.

Вот это обидно. Я прямо захотела посмотреть несколько спектаклей, только посмотрев на фотографии костюмов. И куда эти костюмы идут потом?

Однодневки? Идут на склад, в театре висят. Потом в какие-нибудь следующие спектакли. Кто-то начинает использовать куски из них. Целиком обычно не берут.

Ко многим спектаклям ты делала и декорации, и костюмы, полностью владела пространством спектакля. Насколько это тяжело – делать только часть?

Мне дают и то, и другое – я очень рада, но это редко. Раньше было чаще. Это – естественный отбор. Чем больше я делаю, тем меньше у меня людей, партнеров, с которыми я могу быть честной и действительно делать тот максимум, который могу. То есть люди, которые хотят получить мой максимум. Это очень сложно. В принципе, режиссёр – это удивительное создание. Человек, который сказал: "Я решаю, как вот это всё сейчас будет". И это "Я" очень редко в себя включает партнёров. Большинство этих людей воспринимают нас как обслуживающий персонал. "Просто сделай это хорошо". В театре все люди амбициозные, включая меня.

Иногда есть партнерские совпадения, что прекрасно. А есть те, кто не воспринимают меня как партнера, потому что я для них просто опасность. Я слишком часто задаю вопросы неприятные. "Зачем Шекспира делать в клетчатом пиджаке? – спрашиваю. – Я всё приму, только расскажи мне". Он не хочет слышать этот вопрос. Поэтому он не хочет со мной работать, у нас нет диалога. Вот этот процесс уменьшает количество партнёров. Я же тоже развиваюсь, у меня тоже есть что сказать. И чем дальше, тем меньше режиссёров, с которыми ты как партнер работаешь. Чем больше ты становишься, тем меньше возможности подмять тебя, сделать обслуживанием.

Ты не хочешь быть свитой?

Я с удовольствием буду свитой, очень качественной свитой. Но для короля. Для человека, которому есть что сказать. Как только я вижу индивидуальность, я не оцениваю. Если у человека есть что сказать, пусть даже это со мной не совпадает, – мне интересно с ним поиграть. Потому что театр – это игра. Мы сейчас в эту песочницу зашли, в этой песочнице всё по-другому. И каждый раз – как новая любовь, каждый спектакль.

Это очень усложняет семейную жизнь, мне кажется...

Да. Но когда мы оба в театре, мы же понимаем, как это работает. Мы знаем этот механизм.

Когда ты начинаешь работать над спектаклем, есть ли у тебя ограничения по бюджету?

Театр вообще денег не требует. Мне совершенно неважно, какой бюджет. Это песочница. Есть рамка, она такая. И внутри этой рамки делай, что хочешь, но она такая и я справлюсь.

Влияет ли характер актера на костюм?

Очень. Конечно. Здравствуйте. Это же он на сцене. Не я. Кроме того, именно он приносит через себя этого персонажа. Плюс к этому ему должно быть очень хорошо на сцене. Он должен любить. Все актеры, те, про которых я слышала, обожают костюмы, которые я делаю, они чувствуют себя в них хорошо. И я так это люблю, когда актер знает, что он никогда в спектакле не был такой красивый... Красивый, когда на него интересно смотреть. Когда зритель не думает: "Как красиво он выглядит". Нет. Зритель думает: "Вот это сказал!" Это и делает костюм в сочетании с актёром. Очень важно, кто играет в этом костюме. Очень. Я их люблю, актеров. Вплоть до премьеры, дальше – не люблю.

Ты прямо как актриса работаешь "влюбись хоть в мочку уха, ты сейчас должна быть влюблена?"

Конечно. Иначе невозможно. Хорошо, если это остается после. Это счастье, но это не всегда возможно.

Выстраиваешь ли ты с режиссёром кадры сцены?

Это практически невозможно с ним обсуждать, потому что мы не ставим спектакль, ставит режиссёр. Он сейчас, выпуская спектакль, занят не только этим. У него свет, у него музыка, у него актёр падает, у него столько всего... не дело сейчас на себя вытягивать внимание и рассказывать ему свою идею. Я эскиз рисую так, что потом вижу, как он появляется в спектакле. Я не говорю про это. Но у режиссёра в глазах уже эта картинка есть. Это не нужно произносить, потому что иначе ты на него как бы давишь. Но если это достаточно его заведет, то это само собой сработает.

Вот в "Гамлете" у них были красные ножки, а сами они серые. Они стоят на красном ковре, и как будто они напитались кровью снизу. В это была моя художественная идея, потому что они друг друга убивают, они все серые, каменные, как бы пропитанные снизу кровью. И ждёшь, повторится ли это на сцене. Нужно очень большое иметь самообладание, терпение, любовь, большую доброту к тому, что происходит. Я всегда в конце, когда выходит спектакль, в таком плохом настроении – ужасном.

Сколько всего не вышло, да?

Да. Я понимаю, что мне нужно, но оно не всегда происходит. При этом нам надо довести спектакль до конца, надо по-хорошему. Иначе даже то, что даже может пройти, не пройдет. Вот это – самый тяжелый момент.

Как ты решаешь, что твоя работа закончена?

Когда тебе больше нечего сказать. Я не существую, я выжата, меня нет. Потом мне нужно отмокать, отсыхать, ходить стричься... Надо как бы начинать заново. Эти три месяца... ты родил ребенка? После того, как родил – тяжело.

Ты сама делаешь лекала, шьёшь?

Нет. Мне просто мама запретила. Я хотела пойти учиться, когда была проблема с портными, потому что мне надо было очень объяснять и доказывать, и ехать, и жить вместе с ними. А теперь, если я чувствую, что не туда идёт, то я начинаю с портным разговаривать. Надо мной смеялась моя портниха, Оксана, её нет уже, она была совершенно гениальная. Она спрашивает: "А как ты хочешь пуговицы?" Я говорю: "Ну, как? Она расстёгивает их, как плачет...". Она была гениальна. Она понимала, про что я. И делала.

Это же просто поэзия.

Да, потому что это – костюмы, это – поэзия, это же театр. "Молли Суини" мы делали (пьеса классика ирландской литературы Брайана Фрила), она мне сделала костюмы вязаные, потому что это же Ирландия, а там есть ирландская вязка особенная. И поскольку они все очень чувствительные и мягкие, я придумала, что они все будут вязаные. И она мне шила и вязала. И вот когда мы дошли до пуговиц...

Когда смотришь на список того, что ты сделала, есть ощущение, что ты все мечты актёрско-дизайнерские исполнила. Все мечтают сделать классику, "Одиссея", "Гамлета"... а "Ромео и Джульетты" – у тебя вообще две. Как было делать двух разных Ромео и Джульетт? Опять в те же воды заходить?

Ой, замечательно. Это не те же воды вообще, совсем разные воды. Это – опера, это – пьеса. А потом, есть эти актёры, этот режиссер, этот театр. Это – другая песочница. Ты приходишь в другую совершенно игру играть...

Есть некоторые детали, которые бросаются в глаза. Насколько они продуманные? Когда в "Ромео и Джульетте" они там лежат на сцене, в яме, у него этот голый животик торчит...

Конечно! Они такие, они обычные. И они не просто обычные. Это же пьеса фантастическая. Если её действительно читать. Она про очень молодых. Он был только что влюблен. Она ему не дала, он её разлюбил, он влюбился в другую. Что это значит? Что пятнадцатилетний мальчик очень хочет быть влюблённым? Больше ничего с ним не происходит. Он сильно хочет быть влюбленным. Она нормальная девка, которую заставляют чего-то делать. Она нафиг не хочет. Нормальный тинейджер, да? И она влюбилась. Но она-то по-настоящему. А он-то играется. То есть он очень хочет, но он ещё не умеет. А она по-настоящему. И поэтому она, начиная с какой-то пятой сцены, начинает, как поезд ехать вперед с дикой скоростью. Она его за собой тянет. Ты хочешь жениться? Ты хочешь это? Ты хочешь, мы сбежим? Все идеи её. Она сильная, она дерзкая, она мощный персонаж, он ведомый.

Поэтому он должен быть не романтический герой, это же понятно. Он обычный какой-то симпатяга, который очень романтически настроен. Стихи пишет. И когда он начинает ей читать в стихах, она говорит: так, стоп, стоп, стоп. Вот это, про Луну, не надо. Жениться будем? Она очень земная и конкретная. А он про Луну. И он, получается, дурак, а она, получается, настоящая. Дурак, в детском смысле, не в плохом. Это совершенно потрясающе роскошная пьеса. Если ты её читаешь про людей, а не про какие-то теории.

Когда ты работала в Китае, делала "Реквием" Ханоха Левина, у тебя был переводчик на китайский?

У меня не было переводчика, я говорила на плохом английском, но, поскольку, я эмоциональная, всё доходит, всё пробивает.

Тяжело с ними работать?

Мне было сложно, потому что они другие. Чтобы работать, надо понимать язык, в смысле понимать, как они думают. Они абсолютно по-другому думают. У них процесс. У них нет слова "нет". Я их спрашиваю: "У вас есть возможность купить такую ткань?" Они кланяются. Это и называется найти общий язык, задавать вопрос так, что тебе смогут на него ответить? Они думают, по-другому, они чувствуют по-другому. Там более современные китайцы, которые стараются быть как бы европейцами, но у них не получается. Они умеют скопировать. Я эскиз даю, вот такое, самое простое на свете платье для девочки, простой прямоугольник с юбкой. Они говорят, покажи нам. И мы скопируем. Я говорю: "А как я покажу? Мы же его делаем, его ещё нет". И вот этот вопрос для нас был очень сложный. Я очень долго старалась дойти до портных, пробиться к ним. Там устроено так, что я начальник и бог, а они в самом низу. Эта иерархия до сих пор существует в Китае, и поэтому меня туда просто не пускали. Две недели разговаривала, умоляла...

Да мы сделаем, тебе привезем. Они сделали, они привезли. Это была катастрофа просто полная. На наше счастье, актёр, который играл главную роль (супер-мега звезда, там люди его видят на улице, падают перед ним на колени) после того, когда сделали эту примерку, пошёл к главному спонсору нашего этого проекта и сказал: "Ты нашел деньги заплатить создателям и не нашел деньги заплатить портным?" После этого, когда меня услышали, мне устроили студию, привезли швейные машины, 15 штук. Привезли портных, привезли девочек, помощниц портных. Я попросила купить толстые нитки. Они не могли сказать "нет". Купили очень много тонких. А мне для вот этой вышивки нужны были толстые вязальные нитки. Они дали мне девочек, которые собирали тонкие нитки в толстые.

Ты не выглядишь очень терпеливым человеком.

Когда у меня есть цель, мне нужно сделать костюмы, которые я хотела, которые нарисовала – тут я могу потерпеть. Пока я не добьюсь своего, не отстану. Просто я аккуратно это делаю.

Ты не думаешь, что у нас такой театр, потому что у нас молодая страна. Как будто бы мы еще не набрали достаточно истории?

Причина другая. Билеты продаются на уровне бизнеса, а театр не является частью нормальной обычной жизни. Сходить в театр и прочитать книжку – это то же самое, что приготовить вкусный ужин. Никто не понимает, что это на том же уровне. Наше министерство культуры, оно же министерство культуры и спорта, а в нормальном государстве должно быть министерство культуры и образования, когда люди понимают, что культура – это часть человеческой совести, человеческого багажа, а у нас это – развлечение. И вот это уже результат того, что у нас очень короткая история.

Но в принципе, давайте будем честными, никогда на этой земле театр не имел места, никакого. Один день в году был Пурим. И то это не театр, а как бы, расслабиться. Театр – не часть этой земли. Ни один из наших соседей не делает театр, это не просто так. Театр – европейский образ мыслей, который сюда привезён. И мы пробуем с этим жить.

Театр – это думать через ассоциативный ряд, через аллегории. Вот Электра, она как бедная девочка во дворе. Вот у меня тоже во дворе есть такая. Ни один обычный израильский зритель, обычный, а не тот, который уже как-то подпитан, никогда не проецирует спектакль на свою жизнь.

Я вижу элементы советского бытия, которые ты вставляешь всюду, включая пьесу "Мизери": там платок пуховой, тут костюм спортивный "Адидас" из 90-х, красный пионерский галстук, гопники... "Мизери" была написана в другой стране. А "Три сестры" – вообще в советском времени. Ты это осознаешь или это так получается?

Думаю, это часть моего багажа? Я же работаю из того, что у меня есть. Я же не могу быть другой.

У нас одна за другой пошли войны. Война России с Украиной... Она не могла задеть сильно израильский театр. А потом октябрь... Насколько это повлияло на тебя как на художницу?

Я всегда была оптимистичной, открытой, вмещающей, впитывающей. А сейчас я не вижу места для того, чтобы быть открытой, быть оптимистом, радоваться, видеть красоту. У меня мои поры, которые были открыты всегда, они все закрылись. Мой единственный способ жить – воспринимать и отражать. Я не могу воспринимать с первого дня войны, украинской. А сейчас это дошло до того, что как человек творческий, я просто выключилась. Сейчас это просто полностью заполнило мою жизнь. У меня ничего нет. Я пытаюсь по привычке искать какие-то выходы. Я могу по привычке всё равно всё сделать. Я все-таки уже стала профессионалом за 30 лет. Но я уже не могу через себя пропускать. Потому что я не могу дышать.

Есть ощущение, что как бы вообще деться некуда в мире, да?

Тупик.