Римас Туминас: "Театр – это праздник. Праздник жизни"
27-29 августа в гостях у Х Международного фестиваля "Гешер" снова театр им. Евгения Вахтангова, покоривший в прошлом году театралов постановкой "Евгений Онегин". На этот раз Римас Туманис представит на суд зрителей спектакль "Улыбнись нам, Господи" по романам писателя Григория Кановича. В преддверии гастролей Римас Владимирович рассказал Сергею Элькину, что он нашел в романах Кановича, и как еврейская тема стала общемировой.
- Приобрести билеты на спектакль "Улыбнись нам, Господи"
Римас Владимирович, чем вас привлек Григорий Канович?
Произведения Кановича - тонкая, щепетильная проза, пронизанная любовью к родителям. Дети, как говорит один из героев Кановича, "дальше далекого", они уходят и уходят все дальше и дальше. Родители уже не способны их догнать, остановить. Родительская боль, потери, расставания - эти темы волнуют автора. В путешествии к детям раскрывается судьба евреев, их мироощущение на той части земли, которая называется "Ерушалаим да Лита". Конец XIX - начало XX веков. В Вильно (современный Вильнюс) жило много евреев. Город называли северным Ерушалаимом… Я - литовец, католик, не еврей. Но мне очень нравится глубокое, уважительное, бережное отношение евреев к земле Литвы. Мне приятно, когда в центре Москвы звучат названия литовских городов и разворачивается история, которая происходит в Литве. В Тель-Авиве мне тоже будет приятно услышать названия родных мест, поделиться со зрителями краем, о котором мало кто знает.
Как проходила работа над спектаклем?
В основе инсценировки, над которой мы работали в Вильнюсе и продолжили работать в Москве, два романа Григория Кановича: "Козленок за два гроша" и "Улыбнись нам, Господи". В детстве в деревне меня окружало много евреев. У нас сложились давние отношения, и я начал репетиции с мыслями о том, что это пьеса о евреях. Работа не заладилась. Все встало на свои места только тогда, когда я понял смысл названия. Евреи просят Господа улыбнуться, и я прошу Господа о том же. Все мы - евреи, русские, литовцы - просим Господа об одном и том же. Наш спектакль – о долгой дороге жизни. Дорога к детям: чем мы больше приближаемся к ним, тем дальше они от нас. Мы туда едем, едем, и хорошо, что не доедем никогда. Короткая дорога, как говорит один из героев, ведет только в корчму и на кладбище. А в долгой дороге есть все: события, воспоминания, приключения, огорчения… Дорога важна для всех: для автора, его героев, для нас… И сразу все как-то сдвинулось, и работа стала более радостной и прозрачной…
Двадцать лет назад вы уже обращались к творчеству Кановича в Малом вильнюсском театре. Что заставило вас вернуться к нему?
Вернуться спровоцировала несчастная судьба вильнюсского спектакля, когда один за другим ушли из жизни два актера - исполнители главных ролей. Я не смог ввести кого-либо на эти роли, и вильнюсский спектакль остался недоигранным. Я все время думал, что его надо доиграть.
В какой мере вахтанговский спектакль отличен от вильнюсского?
Может быть, форма спектакля спровоцировала остроту, но, мне кажется, московский спектакль острее. Появилось эмоциональное движение внутри спектакля. Актеры играют стремительнее. Русская актерская школа, которая зиждется на конфликте, действии, проявляется ярче и резче в московском спектакле, чем в вильнюсском.
За двадцать лет изменился мир, изменилось время. Оно тоже стало эмоциональнее…
Да, разъединенный мир отражается на спектакле. Раздробленности стало больше, потому спектакль и звучит эмоциональней. Сегодня я по-новому воспринимаю эту историю. Все другое – время, актеры, страна, театр, я сам… В спектакле отражается наше время без специальных актуализаций или поисков современности. Я в этом смысле очень консервативный человек. Современность – это мышление. Если мы мыслим сегодняшними категориями, значит, это и есть современно. Романы Кановича – вечные, как народные песни. Их поют в разные моменты жизни.
Работая с еврейской темой, всегда легко сбиться на какие-то внешние проявления: акцент, походка, жесты. Насколько были важны для вас эти детали?
Мы специально не делали еврейского акцента, но в проходах, движении, хореографии, которую я предложил актерам, есть специфическая походка деревенского, местечкового Вечного жида. Больше – ничего. В еврейских персонажах я хотел показать собирательные образы. Еврей, русский, литовец – одним словом, Человек!
В театр Вахтангова почти никогда не приглашают актеров из других театров, а вот для спектакля "Улыбнись нам, Господи" было сделано исключение. На роль самоубийцы Розенталя вы пригласили Виктора Сухорукова. Почему? У вас в труппе не нашлось актера такого уровня?
Бывает и такое. У нас очень хорошие актеры, но на все роли всей мировой драматургии не соберешь труппы. Как-то мы еще с Михаилом Ульяновым, Царство ему небесное, говорили на эту тему: "Такая труппа, а роль N некому сыграть"… Я знал Сухорукова давно, мы учились почти параллельно, рядом. Наша давняя мечта встретиться на сцене осуществилась!
Как вы считаете, он попал в роль?
Да, он очень органичен в этой роли и в партнерстве с другими актерами. Все стали единым ансамблем. Вот это самое важное. Театр, может быть, перестал быть домом и семьей, но единым ансамблем должен быть обязательно. В каждом спектакле необходимо актерское единение.
Раскрылись ли в этом спектакле по-новому актеры, с которыми вы не раз работали? Увидели ли вы в них новые краски?
Да, Князев раскрылся как трогательный лирик. Всегда острый, он стал поэтом: мягким, лиричным. Симонов окаменел, стал Моисеем – тяжелым, мудрым философом. Вспыльчивый, с быстрой реакцией Маковецкий раскрылся как мыслитель, как человек, который разыгрывает тему в глубоких паузах… Мне очень приятно, что каждый актер расцвел по-новому. Так и должно быть. Тем и прекрасны наши знаменитые актеры, что в каждом новом спектакле они раскрывают новые грани своего таланта.
Давайте ненадолго вернемся в прошлое. В 2007 году вы были уже очень известным и успешным режиссером. У вас был театр в Вильнюсе, вы поставили "Играем Шиллера" в "Современнике" и могли бы работать с разными труппами в качестве приглашенного режиссера. Что заставило вас согласиться на предложение стать руководителем Вахтанговского театра?
В Вильнюсе я построил театр, которого очень ждал. Это случилось в 1990 году. Вот уже двадцать пять лет мы вместе. Но со временем я почувствовал, что построил себе тюрьму. Я не мог быть свободным, я вынужден был их обслуживать. Ответственность за каждого человека в театре так давила на меня, что я подумал: "Нет, надо меняться, надо их оставить, чтобы они забыли меня, чтобы они могли работать с другими режиссерами – не только со мной". И вот как раз предложение стать руководителем Вахтанговского… Я не сразу согласился. При жизни Ульянова отказался. Только после его смерти как-то рискнул… Я сидел возле дома, в баре. Читал. И был звонок. И я сказал: "А давай попробую". После трех бокалов пива. (Смеется.) Ну, вот и пробую уже восьмой год. Засиделся… Здесь тоже получается тюрьма. Еще двери открыты, но на окнах уже решетки. Моя беда в том, что я подчиняю себя театру. Актеры идут за мной и думают, что без меня не могут. Могут, могут! Если со мной что-то случится, они должны уметь быть гибкими. Вообще, может быть, не надо так долго задерживаться в одном театре.
Получается, что любой театр со временем превращается в тюрьму?
Для меня - режиссера, руководителя театра - да. Для актеров - нет. Они приобретают свободу творчества, а я в ответе за всех, и это сказывается. Тяжело становится нести бремя ответственности. Хочется сбросить груз. Наверно, это свойственно каждому человеку - что-то переломать в жизни.
То, что вы говорите, касается только вашего личного отношения к театру, или это как-то связано с общей ситуацией в обществе?
Я вам скажу откровенно. Когда я пришел в Вахтанговский театр, у меня были воля, сила, я чувствовал, что Россия открыта Европе, а Европа - России, верил, что мы все находимся на общей территории театра, искусства. Я ощущал себя нужным, был горд, что участвую в этом процессе. А сейчас у меня такое ощущение, что теряется смысл и цель. Нужны новые мотивации, чтобы быть, остаться, верить… Убежать, конечно, можно, но это было бы, наверно, нечестно перед самим собой. Надо объединяться, разговаривать, доказывать, спорить, что мы не звери, что мы люди и надо каждого человека уважать и любить. В любых условиях надо продолжать творить и верить в лучшее. Я говорил уже как-то: Шекспиру понадобились пять актов с потерями героев, любимых, но в конце восторжествовала справедливость, была достигнута гармония. И все. Шестой акт он не написал. Как жить дальше? Как жить в гармонии и справедливости? Шестой акт нам самим надо дописывать и жить в шестом акте, а не оставаться на третьем, где интриги, зависть, зло… Надо стремиться гармонизировать жизнь вокруг себя и призывать к этому людей, с которыми работаешь. Не весь мир, а хотя бы один пятачок. Для меня такой пятачок - театр, в котором я работаю.
В советские времена театроведы, театральные критики, историки театра определяли эстетические критерии театра. Как вам кажется, сегодня режиссеры, актеры прислушиваются к критике, или театр существует сам по себе, а театральная критика - сама по себе?
Сейчас, к сожалению, режиссеры существуют сами по себе. У критиков не хватает одного органа - творческого. Все стали эгоистами, все стали значительными, думая только о себе. Они не читают, не смотрят, не вглядываются, зато быстро определяют: "Это плохой…", "Это хороший…". Все на продажу. Нет осмысления и творческого подхода. Таким образом, мы остаемся одни.
Для справки:
Писатель, поэт и драматург Григорий Семенович Канович родился в Каунасе в 1929 году в семье портного, соблюдавшего еврейские традиции. В 1953 году окончил историко-филологический факультет Вильнюсского университета. Канович один из немногих авторов, писавших в Советском Союзе на еврейскую тему. Печатается с 1949 года. Автор сборников стихов на русском языке ("Доброе утро", 1955; "Весенний гром", 1960) и литературных эпиграмм и пародий на литовском языке ("Веселым глазом", 1964; "Нагие на Олимпе", 1981), 30 пьес и киносценариев (некоторые в соавторстве). Проза Григория Кановича на русском языке почти вся посвящена жизни литовского еврейства, тема нравственных исканий еврейского мальчика из литовского местечка (повести "Я смотрю на звезды", 1959; "Личная жизнь", 1967) развивается в трилогии "Свечи на ветру" (романы: "Птицы над кладбищем", 1974; "Благослови и листья, и огонь", 1977; "Колыбельная снежной бабе", 1979). Эпическое, философское начало преобладает в цикле романов, посвященных жизни еврейского местечка конца XIX - начала XX веков ("Слёзы и молитвы дураков", "И нет рабам рая", "Козленок за два гроша"). Стиль Кановича - лиризм в соединении с иронией и метафоричностью - придает его романам характер притчи, а афористическая, насыщенная меткими каламбурами речь героев, в которой ощущаются интонации и строй языка идиш, восходит к русско-еврейской литературе 1910 - 1920-х годов.
Книги Григория Кановича переведены на одиннадцать языков и вышли в свет общим тиражом свыше миллиона экземпляров.
За утверждение гуманистических ценностей в литературе удостоен Национальной премии Литвы в области искусства и культуры 2014 года. За романы "Слезы и молитвы дураков" и "И нет рабам рая" удостоен Национальной премии Литвы. За заслуги в области культуры награжден одним из высших орденов Литвы: орденом Гедиминаса. В 1989-1993 гг. возглавлял еврейскую общину Литвы. Репатриировался в Израиль в 1993 году. Живет в Бат-Яме. Лауреат премии Союза писателей Израиля. В прошлом году вышло пятитомное собрание сочинений автора - "Пятикнижие Григория Кановича".
