"Помнить прошлое, чтобы было будущее". Интервью с директором музея Ахматовой
Бессменный директор Музея Анны Ахматовой в Фонтанном доме Нина Попова ответила на вопросы редакции NEWSru.co.il.
Беседовала Алла Гаврилова.
Нина Ивановна, вы много лет работали заведующей Музея-квартиры Пушкина на Мойке, написали об этом музее множество книг. Как так сложилось, что вы ушли оттуда в Музей Ахматовой?
В 1987 году в музее на Мойке была сделана реконструкция, связанная с попыткой восстановить последнюю квартиру Пушкина в ее первоначальном виде. Об этом мечтали люди, создававшие музей еще в 1925 году. Все мечтали увидеть дом Пушкина в его первозданном виде, но прошло 150 лет, и это уже были другие руки, другие технологии. Реконструкция получилась не очень удачной. К старой квартире возникало доверие, пусть там даже были установлены условные стулья и столы, которых на самом деле там не было прежде. А в результате реконструкции стало очевидно, что получился новодел. Был поднят большой шум. В Петербурге тогда много говорили о сохранении исторических зданий, был снесен "Англетер", шла борьба за сохранение дома Дельвига.
И, хотя я тогда занималась новой, очень нужной экспозицией, а не реконструкцией, нужно было найти виноватых, и нашли четырех человек, в том числе меня, которая тогда была довольно простодушным музейным сотрудником. В течение двух лет нас разбирали на многочасовых собраниях, эти внутримузейные разборки постоянно мусолились по телевидению, и я в какой-то момент поняла, что это тупик и надо уходить. И именно тогда мне позвонила коллега и сказала, что обсуждается создание музея Анны Ахматовой, и там нужны люди.
Прежде чем мы поговорим о музее Ахматовой, о какой новой экспозиции в музее Пушкина идет речь?
Дело в том, что нам было важно рассказать о Пушкине не только как о муже, который страдал от ревности к Дантесу или Николаю I, или к кому-то еще. Нам было очень важно открыть его посетителям как историка и журналиста.
Мы попытались представить в полном объеме непроданную часть тиража "Истории Пугачева" и журнала "Современник".
"История Пугачева" вышла в 1834 году тиражом в 2,5 тысячи экземпляров, и примерно полторы тысячи книг не были проданы. Половина тиражей всех четырех номеров журнала "Современник", выпущенных в 1836 году, также продана не была. В четвертом номере "Современника", который вышел в свет за месяц до гибели Александра Сергеевича, была впервые опубликована "Капитанская дочка" – последнее и очень важное для меня сочинение Пушкина.
И в одном из коридоров квартиры мы положили муляжи этих книг, и это было, на мой взгляд, очень страшно и важно. Перед нами был писатель и историк, который прекрасно знал и тонко чувствовал свою страну. Пушкин понимал, что есть два пути. Или путь Петра, путь реформ сверху, или мятеж "бессмысленный и беспощадный" – путь Пугачева. К сожалению, его предсказание революции 1917 года не было услышано читателями в 1834-м.
Одно из приложений к "Истории Пугачева" – поминальные списки тех, кто погиб от руки Пугачева. Они занимают страниц 12 мелким шрифтом. А я их обнаружила случайно, сравнивая два издания – Академии наук и "Художественная литература". В начале 70-х, когда "Худлит" переиздало "Историю Пугачева", они, экономя бумагу, видимо, эти списки убрали.
А ведь Ахматова писала в "Реквиеме": "Хотелось бы всех поименно назвать,/ Да отняли список, и негде узнать". У Пушкина списки были, он первым сделал это для России, и нам было очень важно это показать.
Мне кажется, у Ахматовой это "не забыть" стало смыслом всего ее творчества. В "Реквиеме" эта мысль повторяется постоянно.
Потому что это самое важное для нее, это смысл не творчества, а самой ее жизни. И смысл нашего музея тоже в этом. Он именно так строился. Когда мы начали обходить по спискам детей и внуков знакомых Ахматовой, у которых могли сохраниться ее вещи, все они нас как будто ждали.
Мне предложили возглавить музей в феврале 1989 года, а открыться мы должны были к столетию со дня рождения Ахматовой – 24 июня 1989 года. И я ни разу не пожалела об этой авантюре, хотя мне было страшно, я была уже совсем не юной барышней и мне казалось, что все, что я умею – это рассказывать о смерти Пушкина. Но тогда еще и время было замечательное. Для меня до сих пор загадка, как нам это удалось. От решения Ленгорисполкома о создании музея, а это ноябрь 1988 года, до открытия музея в июле прошло всего 8 месяцев.
Думаю, ленинградский обком, он же Смольный, пытался в эпоху Перестройки смыть пятно, связанное с именем Жданова, который в 1946-м инициировал травлю Ахматовой (речь идет о докладе Жданова о журналах "Звезда" и "Ленинград", – прим. редакции). Ленинградские власти дали деньги, чтобы открыть в Фонтанном доме музей. Весь дворец с 40-го года занимали службы Института Арктики и Антарктики, и им построили новое здание на Васильевском острове. И мы смогли в одном из флигелей дворца, где Ахматова прожила 25 лет, открыть музей.
У Фонтанного дома ведь своя богатая, еще "доахматовская" история?
История у него могучая, и начинается она с 1711 года. Этот участок земли Петр I подарил графу Борису Петровичу Шереметеву за победу в Полтавской битве, и дом стал загородной усадьбой графов Шереметевых на Фонтанке, отсюда и название "Фонтанный дом". Шереметевы жили там с 1711 по 1917 год – пять поколений одной из самых известных дворянских семей, тесно связанной с домом Романовых. Это очень интересная семья. Борис Петрович, например, был известен тем, что отказался подписывать какую-то бумагу, связанную с делом царевича Алексея, заявив, что "мое дело – служить моему Государю, а не судить его кровь". Ахматовой была очень важна эта независимость суждений и верность своим принципам. Широко известна история третьего графа Шереметева – Николая Петровича, покровителя искусств, женившегося на дочери кузнеца и крепостной Шереметевых, оперной певице Прасковье Ковалевой. Через год после свадьбы, родив сына, Прасковья умерла в Фонтанном доме.
И вот в апреле 1917 года Сергей Дмитриевич Шереметев собрал семью и увез всех в Москву, а в доме остался учитель детей Шереметевых Владимир Казимирович Шилейко, второй муж Ахматовой, которая поселилась в Фонтанном доме осенью 1917 года.
И вот Ахматова оседает в этом дворце, где все осталось на своих местах, где 200-летняя история России с постоянной борьбой между тягой к Западу и возвращением к корням, где в парке кенотаф Прасковьи Ковалевой, поставленный ей безутешным графом (Прасковья была похоронена в Александро-Невской лавре, но граф поставил в саду Фонтанного дома ложное надгробие – кенотаф), а на кенотафе его стихи по-французски: "Я приближаюсь к тебе, но твоя тень ускользает. Я хочу остановить тебя, но твоя тень исчезает".
Как у Пушкина было Захарово (дворянская усадьба, где прошло детство поэта), где бабушка рассказывала мальчику про Ганнибала, так и у Ахматовой был Фонтанный дом, где прожило пять поколений семьи, связанной с российской историей, и по которому первые годы она могла бродить совершенно одна, дом был тогда еще никому не нужен.
И когда в 1921 году Ахматова узнала о расстреле Николая Гумилева (поэт, первый муж Анны Ахматовой и отец историка Льва Гумилева, расстрелянный в 1921 году по делу "Петроградской боевой организации В.Н.Таганцева" – одно из первых дел о заговоре против большевиков, по которому вместе с Гумилевым были расстреляны еще 62 человека), самым невозможным для нее было то, что у Гумилева и других расстрелянных нет могил. Она ищет эту могилу всю жизнь, потому что ее отсутствие – это нарушение вечной этичной нормы бытия. Нет будущего у страны, которая не хранит память. Всю жизнь, с 1921 по 1966 год она ищет могилы. Ходили слухи, что их похоронили в районе Охты, и Ахматова в 46-м году ходила на Охтинский пустырь и рвала там белые цветы. И говорила: "Как странно, обычно на кладбище ищут с цветами, а я возвращаюсь с кладбища с цветами домой".
Это связано с тем, что Ахматова была глубоко верующим человеком?
Дело не только в православии, хотя она, конечно, была верующей. Владимир Казимирович Шилейко был крупнейшим в мире ассириологом, он сделал первый прямой перевод "Сказания о Гильгамеше" – одного из старейших сохранившихся в мировой поэзии эпосов XVIII века до нашей эры. Шилейко знал ассирийский и шумерский языки. Те два года, что Шилейко и Ахматова прожили вместе, он работал в Институте истории материальной культуры и носил домой в портфеле таблички с клинописью, переводил их, а Ахматова записывала. Эти переводы, записанные рукой Ахматовой, были опубликованы в 2009 году. Их сохранила вдова Шилейко, его вторая жена.
Акмеист Гумилев увлекался Африкой, Мандельштама тянуло к античности. Им всем была важна поэзия, рожденная не в салонных разговорах о литературе, а в опыте жизни, в опыте истории. Все эти люди испытывали острую потребность осознать себя в этом мире, как тот несчастный странник, воин и путешественник Гильгамеш, который отправляется в Царство Мертвых, чтобы вернуть оттуда друга.
Так и Ахматова с 17-го года делает все, чтобы возвращать мертвых. Она живет долго. Мандельштама нет, Гумилева нет, Мейерхольда нет, всего Серебряного века нет. Потом начинается 37-й год и забирают уже детей, ее сын 14 лет проводит в лагерях (Лев Гумилев, ученый, дважды осужденный, на 5 и на 10 лет лагерей), и она должна помнить, потому что это ее миссия – "поименно назвать".
Так она пишет "Поэму без героя" и "устраивает" маскарад в Шереметевском дворце, куда приходят люди из 13-го года, которых она прячет под театральными масками, потому что их имена – Мейерхольда, Мандельштама и тем более Гумилева – назвать нельзя.
Наш музей про это. Про ее способность и необходимость помнить прошлое, чтобы было будущее.
Может ли выжить такая концепция в современной России?
Пока живем, книжки издаем, экскурсии водим. Наша задача – объяснить, зачем нужно слово поэта, почему это важно. К нам же приходят и дети, а Ахматову начинаешь лет в 20 понимать. И дети узнают, что литературный текст нужен для того, чтобы слушать друг друга.
В музее существует множество проектов. Очень многие из них связаны не только с поэзией, но и с детской литературой. Например, питерская режиссер Яна Тумина придумала проект, который называется "Один на один". Яна взяла из социальных сетей монологи подростков о том, как их не понимают, не любят, не видят, о мыслях о суициде, и выстроила сценки со студентами, взяв реальные тексты. А потом после спектакля начинается движение по выставке, где были открытые тексты. Цитаты из "Вертера", предположим. Тексты, которые уже сотни лет поднимают те же самые вопросы. Все было так устроено, что можно было выбрать то, что тебе подходит, послушать один на один, вырвать листочек с цитатой, вчитаться. Подумать или получить ответ.
В 15 лет очень важно ставить вопросы и получать на них ответы с помощью литературы.
Сегодня только так и можно работать. Сначала просто услышать и помочь, а уже потом привести их к Ахматовой.
У нас уже лет пять существует программа "Бродский-драйв". Между прочим, "драйв" – это вообще слово Бродского. Мы устраиваем в саду показы различных фильмов, художественных и документальных, концерты классического джаза, так любимого Бродским. В саду помещается до 400 человек.
Получается, что музей дает платформу для проектов, не всегда связанных с Ахматовой и с литературой в целом.
Но литература – она ведь для человека. Это про Анну Андреевну. На гербе Шереметевых, который до сих пор висит на фасаде Фонтанного дома, есть девиз "Deus conservat omnia". "Бог сохраняет все". Это был и девиз самой Ахматовой, и девиз "Поэмы без героя". Сохраняет и плохое, и хорошее, добро и зло, жизнь человеческую. Для осмысления.
Но надежда Ахматовой, чтобы две России – та, что сажала, и та, что сидела, – посмотрели в глаза друг другу, так и не осуществилась.
Особенность моей замечательной страны в том, что она не просто многоплановая и многоуровневая, она еще и многополярная. А в нашем музее мы хотим создавать пространство, в котором человек будет услышанным, мы пытаемся удержать нравственное поле литературы и поэзии, где человек может задавать вопросы и получать ответы. Именно на этом стоит вся история русской культуры.
А вообще бывает всякое. Когда 28 января, в день смерти Бродского, в Питере проходили митинги, объявленные Навальным, у нас был назначен показ фильм про Бродского "Ниоткуда с любовью". В шесть вечера должен был начаться показ, а в полшестого мне позвонили и сказали, что в музей заложена бомба. К нам пришли из ФСБ. А люди уже собрались, и мы перенесли показ в галерею в саду. И знаете, только два человека вернули билеты. Людей было много, в галерее места мало, зрителям пришлось стоять. И люди стояли и смотрели 40 минут. И никто не жаловался. Потом, когда эфэсбэшники ушли, мы перешли в зал.
Расскажите про ваш "Американский кабинет Бродского".
У нас два героя – Ахматова и Бродский. Это была воля друзей Бродского, они уже через год после открытия музея стали передавать нам его вещи, потому что больше было некуда. Потом вдова поэта передала нам его вещи из дома в Саут-Хедли, из того самого кабинета, где он писал "Полторы комнаты", и вещи из последней квартиры Бродского в Бруклине.
К сожалению, в доме Бродского на Литейном проспекте музей пока открыть не удается, хотя Фонд создания музея выкупил большую часть квартиры. Но в квартире осталась одна соседка, и она под разными предлогами никак не соглашается продать свою комнату и съехать. Можно, конечно, сделать музей только в части комнат с нарушением исторического маршрута, но это ладно. Когда было решено открыть музей хотя бы на один день к 75-летию Бродского, в помещении обнаружили 32 вида грибка и стало понятно, что туда нельзя внести подлинные вещи, рукописи поэта. Но и это ладно. Самое главное препятствие мы осознали не сразу. Не станут сейчас открывать государственный музей еврея, диссидента и американского гражданина.
Кстати, у нас название "Американский кабинет Бродского" осталось только на сайте. Последние полтора года мы несколько раз сталкивались с тем, что, когда к нам приводят школьные экскурсии, спрашивают, почему, мол, кабинет американский, если "Америка наш враг". И я сменила название на "Кабинет Бродского в Саут-Хедли", чтобы не дразнить гусей. Мне ведь важно сохранить присутствие Бродского, а не раздражать некоторых соотечественников.
Но ничего. Живем, играем, рассказываем, показываем фильмы. Недавно показали прекрасный фильм "Ромас, Томас и Иосиф" о литовских друзьях Бродского. В России, как известно, нужно жить долго.
Что, на ваш взгляд, больше всего связывало Бродского с Ахматовой?
Как поэта Бродский больше ценил Цветаеву. Но он много говорил о том, как Ахматова, живя рядом с людьми, которые 46-м году топтали ее и от нее отрекались, ни разу не позволила себе дурно про них сказать. Не потому что была всепрощенка, а потому что жила по иным законам. Она знала, что нельзя жить с мыслью "не забуду, не прощу". Она умела прощать, не забывая.
Вспомните, 1947-й год, Пасха: "Я всем прощение дарую, / И в Воскресение Христа, / Меня предавших в лоб целую, / А не предавшего — в уста". Не предавший – Борис Леонидович (Пастернак), а в лоб целуют покойников.
Это отсутствие желания отомстить – великое качество. Бродский говорил, что для него это был высший урок христианского отношения к миру. И в Ахматовой это было для него главным.
Нина Ивановна, за столько лет музейной работы, где вы постоянно выступаете в роли посредника между поэтом и читателем, сумели ли вы для себя решить, согласны ли вы с Бродским, когда он говорит в Нобелевской лекции, что "для человека, начитавшегося Диккенса, выстрелить в себе подобного во имя какой бы то ни было идеи затруднительнее, чем для человека, Диккенса не читавшего" и утверждает, что эстетический выбор всегда предвосхищает нравственный?
Я не могу в это не верить. Читатель получает от условного Диккенса ту основу, которую не всегда можно облечь в слова, и которая заключается в том, что человек – это замысел божий. Я в это верю просто потому, что иначе – это как отречься от самой себя.
