"Придет время, и мы вернемся в Гуш Катиф". Интервью с Хагит Ярон, выселенной из Газы
К 10-летию выселения евреев из Газы и северной Самарии мы начинаем серию публикаций о непосредственных участниках этих драматических событий.
С Хагит Ярон, бывшей жительницей Неве Дкалим, а ныне заместителем главы Совета поселенцев Гуш Катифа, мы беседуем в парке поселка Ницан. Он был создан Ариэлем Шароном перед реализацией программы размежевания, и планировалось, что депортированные из Гуш Катифа жители проживут там не более двух лет. Сегодня, 10 лет спустя, в Ницане живут более 400 семей: 240 в своих собственных домах и почти 200 во временных строениях – "каравиллах".
56-летняя Хагит Ярон, мать пятерых детей, прожила в Неве Дкалим 19 лет. В интервью NEWSru.co.il она рассказывает о повседневной жизни Гуш Катифа, о борьбе против депортации, и о том, как размежевание повлияло на отношение к государству, к себе и к Богу.
Хагит, как женщина, родившаяся и выросшая в кибуце, становится поселенкой из Неве-Дкалим?
Да, я родилась и выросла в кибуце Лави. Там я прожила десять лет после того, как вышла замуж, там родились четверо моих детей, и в один прекрасный день муж сказал, что хочет проверить, на что способен. Кибуц – очень защищенное пространство, и мужа это стало угнетать. Мой старший брат жил в то время в Неве-Дкалим, и он начал уговаривать нас переехать туда. Мне было грустно расставаться с Лави, я всегда говорю, что все хорошее, что есть во мне – оттуда. Но, с другой стороны, я еще меньше хотела, чтобы мой муж всю жизнь чувствовал, что он что-то упустил.
В каком году вы переехали в Гуш Катиф?
В 1986-м.
Совсем другой мир.
Абсолютно. Во-первых, Лави – ашкеназский кибуц, в Гуш Катифе было гораздо больше сефардов. Вообще Гуш – это классический пример благополучного города развития на юге страны. Я работала в педагогическим центре местной школы, потом руководила центром "Эрец Морешет", занимавшимся организацией ознакомительных поездок для школьников, а затем работала в районном совете Эшколь, где организовывала факультативные занятия по иудаизму для светских школ и проводила их.
Помимо всего этого вы были главой комиссии по чрезвычайным ситуациям в Неве-Дкалим. Нетривиальный пост для женщины, да еще в таком непростом месте.
Верно. Но мы занимались гражданскими аспектами чрезвычайных ситуаций, не военными. Приведу простой пример. Когда во дворе какого-нибудь дома в Неве-Дкалим разрывался минометный снаряд, нашей задачей было посетить семью и выяснить, нужна ли поддержка, нужна ли помощь. Мы очень быстро поняли, что секрет выживания в чрезвычайных ситуациях – это взаимопомощь и поддержка, и действовали, исходя из этого. Я помню, что уже в период борьбы против депортации, я узнала, что одна женщина находится в очень тяжелом душевном состоянии. Неизвестность, страх, давление семьи, находившейся вне Гуш Катифа, необходимость собираться и уезжать, все это сказывалось. Мы договорились с ее соседкой, что два раза в неделю она будет навещать эту женщину. А потом круги поддержки начали расширяться сами собой.
У комиссии по чрезвычайным ситуациям в Неве-Дкалим было много работы и до периода размежевания.
Конечно. Минометные обстрелы, о которых я лично сообщала по системе оповещения. После каждого такого обстрела все на ногах. Есть семья, возле дома которой мина разорвалась сегодня, есть семья, возле дома которой это произошло вчера. И тем, и другим нужна поддержка. А учитывая, что были периоды, когда минометные обстрелы совершались ежедневно, вы можете себе представить объем работы. Существовала опасность проникновения террористов, и мы проводили учения для жителей. Это была своего рода подготовка к подобной ситуации, Мы не были уверены, стоит ли проводить эти учения. Мы опасались, что это посеет страх. Но реакции были очень одобрительные, жители говорили нам, что чувствуют себя более защищенными. Даже мой сын, которому тогда было 11 лет, сказал, что знает как себя вести, если "придут террористы".
Хагит, как растят детей в условиях минометных обстрелов и подготовки к проникновению террористов в дом? Как это сказывается на детях?
Два ответа. Во-первых, исследования неопровержимо доказали, что дети Гуш Катифа душевно гораздо более устойчивы и закалены, чем их сверстники на остальном юге. А родители объясняют детям, что Всевышний управляет миром, и то, что должно произойти – произойдет, в Гуш Катифе или нет, и что бегство – не метод справиться со страхом. Можно считать это самоубеждением. Это то, во что верили взрослые, и эту веру мы передали детям. Наши дети росли очень счастливыми. Только в Гуш Катифе третьеклассники тремпами ездили на море, и родители не беспокоились. Уже не говоря о том, что мои дети всегда ходили в школу сами. Так мы жили.
И в один прекрасный день вы услышали слово "размежевание".
Да, но не могу сказать, что оно произвело на меня большое впечатление. Я была из тех, кто не верил в серьезность намерений Шарона. Он сказал, подумаешь, говорили до него, будут говорить после него, а мы продолжим здесь жить. На мое счастье были три человека, которые поняли, что это не так, и надо начинать бороться. Трое моих друзей: Дорон Бен-Шломи, Лиор Кальфа и Коби Боренштейн. Они организовали первый марш в сторону Иерусалима, и так родился штаб по борьбе против депортации. Мне страшно подумать, что было бы, если бы не наша борьба. Депортация была бы той же самой, но при капитуляции без борьбы душевный слом был бы гораздо более тяжелым.
Как в вашей семье относились к происходящему?
Мой муж, так же как и я, не принимал все это всерьез, продолжал работать. У него была большая ремонтная мастерская в Неве-Дкалим. Сегодня у него такая же мастерская, но в Иерусалиме. Дети также жили своей жизнью. Все было как обычно. Я присоединилась к борьбе довольно поздно и была ответственной за "экскурсии" по Гуш Катифу. Приезжали сотни людей. В спокойный день это были 10-15 автобусов. В более интенсивный день могло дойти и до 40 автобусов. Люди приезжали попрощаться, посмотреть, о чем идет речь, поддержать – каждый по своей причине. Помню одну группу, которой я полдня показывала Гуш Катиф. В конце поездки они спросили меня: "Ну, хорошо, а теперь покажите, что именно будут эвакуировать". И стало ясно, что они ничего не поняли. В их представлении разрушить должны были несколько караванов. Они не понимали, что к сносу предназначено все, что они видят вокруг. И я скажу вам больше, думаю, что и мы не понимали. Нормальный человек не в состоянии видеть дом, видеть жизнь и осознавать, что все это разрушат. Когда я покидала дом, то не разобрала навес, потому что вокруг него росла бугенвилия. Как можно разбирать навес, если бугенвилия растет? Мысль о том, что этот дом через несколько дней будет разрушен, просто не укладываась в голове. Но был еще и компонент веры. Собирать вещи заранее, складывать, паковать – это выражение упадка веры. Поэтому люди не собирали вещи до самого последнего момента.
У этой веры были какие-то реальные опоры? Было что-то, что давало основания надеяться на спасение?
Вера иррациональна. На земном уровне мы видели, что правительство принимает решение, что все идет в эту сторону. И все равно искали какие-то основания для надежды.
Референдум в "Ликуде", например?
После референдума в "Ликуде" мы были в эйфории. Было ощущение, что мы разгромили Шарона. Победа была грандиозной, тем более, что вся пресса была против нас. А может быть, в этом было наше счастье, потому что если бы против нас так активно не работали СМИ, мы бы не шли из дома в дом к ликудникам, не разговаривали бы лицом к лицу с каждым. Да, победа породила эйфорию. Шарон ведь сказал, что "результаты референдума обяжут в равной степени поселенцев и меня". Сказал и просто растоптал свое слово. И никто из поборников демократии не открыл рта. Журналисты, левые – все молчали. Никто не сказал, что Шарон наплевал на демократию. Было очень тяжело, тем более, что в день самого референдума убили Тали Хатуэль и четверых ее дочерей. И опять нам потребовались все силы и вся поддержка друг друга для того, чтобы подняться на ноги и продолжить борьбу.
Какая из акций протеста вам запомнилась больше других?
"Живая цепь", которая протянулась от юга до Иерусалима. Это была уникальная для Израиля демонстрация, объединившая самых разных людей. Арик Шарон и это растоптал. Но "Живая цепь" была, наверное, наиболее характерной для нас формой борьбы. Мы люди песка. Нашим способом борьбы было проникновение в души, а не силовые методы. Не могу сказать, что среди жителей Гуш Катифа было единство мнений по этому поводу. Была группа жителей, моих друзей, которые требовали гораздо более жесткой, бескомпромиссной борьбы. Их никто не сдерживал, но за ними никто и не пошел.
Что вы думаете о событиях в Кфар Маймоне?
Прежде всего, Кфар Маймон – это была акция, организованная не нами, а Советом поселений. Там реально опасались возможности жертв в том случае, если будет попытка прорвать кольца армии и полиции вокруг Кфар Маймона. С другой стороны, кто знает, может быть конфронтация, столкновение остановили бы процесс. Не знаю. Во всяком случае, я всегда говорю то, что говорила тогда: "Я должна делать то, что я могу". За результаты отвечает тот, кто свыше. А Кфар Маймон это рана, причем рана открытая, для всего правого лагеря. Я бы не хотела быть на месте тех, кто тогда должен был принимать решения. Многие из них расплачиваются за них по сей день.
Через полгода после изгнания из Гуш Катифа произошли известные события в Амоне. Там была совсем иная форма борьбы, и есть те, кто утверждают, что в сознании общества Амона запомнилась сильнее.
Мы так сражаться не могли. Думаю, что те, кто руководили штабом борьбы в Гуш-Катифе, ставили своей целью избежать братоубийственной войны. Они взяли на себя ту миссию, от которой отказалось государство. Послушайте сегодня Гершона а-Коэна (генерал-майор запаса, командовавший силами, осуществлявшими размежевание – прим. ред.). В его словах можно услышать: "Арик Шарон хотел крови, Арик Шарон хотел, чтобы были жертвы. Ему это было выгодно". Ему, но не нам. Нам не нужны были жертвы, нам не нужно было столкновение с армией. Это наши дети. Мой сын закончил офицерские курсы в период борьбы за Гуш Катиф. Его часть была в северной Самарии. Можете себе представить, как он себя чувствовал? Но отказаться выполнять приказ он не мог, а я не знала, что ему сказать: так ужасно, и так ужасно. Слава Богу, что у него был достаточно умный командир, который отправил его во внешнее оцепление. Мы не могли воевать с армией, не могли. И я до сих пор сержусь на государство за то, что оно создало ситуацию, при которой армия воевала со своим народом. Это была попытка спровоцировать гражданскую войну. Арик Шарон рубил сук, на котором мы все сидим. Армия – это все мы.
Шло время, дата депортации приближалась. Сегодня многие говорят о том, что в бедственном положении депортированных виноваты они сами, так как не шли на контакты с государством, с управлением СЭЛА, с властями.
Я из Неве-Дкалим. Наша община отказалась контактировать с властями до изгнания. Уже пять с половиной лет, как я в своем собственном доме. Жители поселения Нисанит вели переговоры с властями еще до изгнания и до сих пор живут в каравиллах. Вот и весь ответ. Съездите в Беэр-Ганим. Это огромный поселок, запланированный еще до размежевания. Прошло десять лет, а он до сих пор выглядит как одна большая строительная площадка. Нет общественных зданий, нет ничего. И это "флагманский корабль" архитекторов размежевания. Государство Израиль не взяло на себя ответственность за то, что сделало. Государство Израиль так и не поняло, что Гуш Катиф – это в первую очередь общины. А если общины, то нужно создать поселки, а уже потом перевозить людей. И всем памятный ролик "есть дом для каждого поселенца" – это попытка разрушить общины. Что означает "есть дом для каждого поселенца"? Это означает – вот вам квартира в Беэр-Шеве, Кирьят-Гате, Маалоте, берите компенсации и до свидания. 1400 из 1600 семей жителей Гуш Катифа сказали, что они хотят сохранить общины, и государство построило район каравилл в Ницане. 500 каравилл. Прекрасно. Что произойдет с еще 900 семьями? Они растают в воздухе? Кто-то очень хотел раздробить общины, кто-то очень хотел разрушить мир религиозных сионистов, и вот так все было сделано.
Что вы знали летом 2005 года о том, что вас ожидает после депортации?
Ничего не знала, так как для меня дня после депортации не существовало. Гуш Катиф разделился на две очень четкие группы. Одна – это семьи, которым для поддержания присутствия духа было необходимо знать, что их ждет. Они вели переговоры с властями, подписывали договоры о каравиллах, выясняли, куда перенесут могилы их близких. Мой старший брат, тот, кто привез нас в Неве-Дкалим, утонул 20 лет назад, купаясь в море. Его жене было необходимо знать, куда перенесут его могилу. Я не могла об этом говорить. Я относилась ко второй группе, которой для сохранения сил и веры, нельзя было говорить и думать о том, что будет после изгнания. Два этих языка не понимают друг друга.
Были обиды?
Была боль. Боль от того, что нельзя говорить о самом главном, о том, о чем все думают. Классический пример – моя невестка и я. Мы близкие подруги, и вот в самый трудный момент мы не смогли говорить о самом важном, так как она не могла дать мне то, что мне было нужно, а я – ей. Я пошла с ней на одну встречу, где говорилось о порядке переноса могил. Это было ужасно.
До самого последнего момента вы не пытались разобраться в том, что вас ждет?
Примерно за три недели до депортации дети начали говорить иначе, чем раньше. Они говорили, что надо начинать собираться. Я возражала, поскольку верю, что Всевышний может изменить все в самый последний момент. Мои дети взрослые, младшему сыну тогда было 14. Мы собрались на семейный совет, и я была в меньшинстве. Я сказала, что ничего собирать не буду, так как Всевышний может изменить свой приговор в последний момент. Дети сказали, что если Он изменит свой приговор, то коробки можно будет распаковать. Я повторила, что ничего собирать не буду, и попросила их подождать со сборами до начала месяца Ав, как постановил раввин поселка Игаль Каменецки.
Что ваш муж думал обо всем этом?
Дома он отказался как бы то ни было готовиться к депортации, в мастерской он, по его словам, "предоставлял услуги жителям", и мастерская работала до последнего дня.
Каждый нашел свой путь справиться с ситуацией.
В нашем случае мой путь и путь мужа очень схожи. Дети вели себя чуть иначе. Я знаю случаи, когда семьи разрывались на части еще и потому, что люди не всегда могли разговаривать друг с другом, не могли обсудить, как вести себя, не задевая другого. Знаете, потом, через несколько лет, моя дочь, которая руководила сборами дома, рассказала мне, что в те дни, возвращаясь с работы, я все время на нее кричала. Это при том, что дом они собирали максимально тактично – только вещи, которые лежали глубоко в шкафах, все убиралось тут же в дальнюю комнату, внешне ничего в доме не изменилось, но что-то умерло.
Сколько лет было тогда дочери?
Двадцать. Невероятный груз упал на ее плечи. Она собирала дом, задействовала своих братьев, поддерживала их. Хорошо, что приехали моя сестра и подруги из кибуца. Я сказала, что соберу только вещи из тумбочек в спальне, но была в таком состоянии, что собрала все ненужное, все, что можно купить. Самые личные вещи, поздравления ко дню рождения, я оставила, и еще счастье, что моя умная дочь прошла потом и все проверила. Нас предупредили, что ценные вещи нужно собрать заранее. Дочь собрала украшения моей мамы и свекрови, и эти предметы бесследно исчезли, до сих пор мы не знаем где они.
Вы думали о том, как встретите тех, кто придет вас выселять?
Я знала, что не подниму руки на солдат. Солдаты – это мы, мой сын в армии, о чем может идти речь? С другой стороны, я знала, что своими ногами из дома я не выйду. В день поста 9 ава я получила указание от секретариата поселка распределять жителей по гостиницам.
Что вы знали о том, куда отправитесь?
Мы знали, что часть семей направляют в Ашкелон, часть – в Иерусалим. В секретариате поселка логично хотели, чтобы при распределении близкие друзья оказались в одной гостинице, были вместе. Поэтому распределение взяли на себя мы, а не отдали управлению СЭЛА. Этим я занималась весь день поста 9 ава и половину следующего дня. В обед стало известно, что к вечеру придут раздавать повестки о выселении, и когда работа была закончена, я сказала добровольцам, которые были рядом со мной, что хочу быть с семьей, когда принесут эту бумагу. Я возвращаюсь домой и вижу, что он окружен десятками солдат. Страшное ощущение оскорбления, обиды. Зачем этот спектакль? Зачем нужен миллион солдат, чтобы вручить бумагу? Что я могла сделать? Кричать, плакать, что еще? Задним числом мы знаем, что цель была в том, чтобы нас эмоционально подавить. Со мной они в этом преуспели. Вхожу в дом, меня встречает дочь, которая паковала вещи. Она плачет и говорит мне, что больше не может и хочет уехать. Младший сын за день до этого уехал с моим братом в Маале-Адумим. Он сказал, что не хочет видеть солдат. Тот сын, что был в армии, должен был покинуть Неве-Дкалим до 12 ночи, таков был приказ, а муж и третий сын остались еще на несколько дней разбирать мастерскую. После долгих колебаний я решила, что не дам моей дочери ехать одной. Сказала, что хочу попрощаться с соседями, так как они поедут в гостиницу "Хайят", а мы в "Шалом". На часах было 10:30 вечера, когда мы вышли из дома, прошли через кладбище, простились с могилой брата.
Что с ней стало потом?
Все могилы перенесли. Была церемония повторных похорон, по традиции в таком случае сидят "шиву" один день. А мы попрощались со всеми, и уже проехав КПП "Кисуфим", узнали, что переговоры с гостиницей "Шалом" сорваны и ехать нам некуда. Мы отправились сюда, в каравиллу моей невестки, и только через несколько дней переехали в гостиницу "Шалом", где прожили семь недель. Потом переехали в свою каравиллу. Я не хотела этого, но выбора не было. Сыну, служившему в армии, нужен был свой угол для отдыха, старшая дочь тоже нуждалась в нормальном месте. Пришлось брать каравиллу.
Сколько вы в ней прожили?
Четыре с половиной года. Потом въехали в свой дом.
Если я правильно вас понимаю, были те, кто договорились о каравиллах заранее. Какие еще предложения были?
Предлагали временные квартиры в разных городах страны. Толком никто не знает, так как никто на это не согласился. Как я уже сказала, если бы ко всему готовились всерьез, то сначала построили бы поселки, а уже потом выселяли бы людей. Никто не сказал, что все нужно было делать в такие безумно сжатые сроки. Примерно в то же время планировался перенос из Эйлата одной рыбной фермы. Как вы думаете, сколько времени готовился этот перенос? Четыре года! Нужно было найти подходящее место, дать рыбам приспособиться и так далее. О рыбах позаботились, о людях нет. И никто ничего не спрашивал, не задавал самого элементарного вопроса: "Почему все нужно делать в таком темпе?" Ведь не было соглашения ни с кем. Государство приняло решение пойти на односторонний шаг, правильный или нет, сейчас не это важно. Ну, так подготовьтесь, как следует.
То есть, вам, по сути, сказали: "Берите компенсации, покупайте квартиры, делайте что хотите"…
Именно так. Нам предложили поселиться во временных квартирах, потом взять компенсации и купить постоянное жилье. Здесь, в Ницане, было запланировано установить 500 каравилл, на момент депортации их было примерно 400. И чтобы оказать на нас давление, все время говорили, что те, кто не подпишут заранее договор, останутся без каравилл. Угрозы не помогли, мало, кто имел дело с властями до депортации. И опять же, никто не задавал вопросов, это до сих пор меня просто сводит с ума. Пресса добровольно поступила на службу Шарону, не задавала ни одного вопроса, и всеми силами продвигала этот проект. Уже после депортации я говорила с журналистами о том, что в более чем 50% домов в Гуш-Катифе не было телевизоров. Так кому Шарон рассказывал сказки о том, что "есть дом для каждого поселенца"? Мне? Или тем, кто его слушал за пределами Гуша? Почему никто не проверил? Почему никто не задавал вопросов? Потому что были заняты одним – обслуживанием Шарона и проекта депортации.
Что происходит сегодня, десять лет спустя?
Сегодня 900 семей живут в своих домах.
В поселках?
Большинство. Есть район в Ашкелоне, и есть район в Ариэле. История с поселившимися в Ариэле особая. Туда отправились жители Нецарим. Вскоре после изгнания, они попытались прийти к общему мнению о дальнейших шагах. Была одна группа, считавшая, что нужно создавать новый поселок в песках Халуци, там, где никто никогда не селился, и была еще одна группа, которая говорила, что нужно оставаться в Ариэле. После долгих дискуссий они не пришли к согласию и раскололись. Часть создала поселок Бней Нецарим, часть осталась в Ариэле. Но большинство живет в поселках. За десять лет созданы 11 новых поселков, вернее созданы 8, а еще 3 находятся в процессе создания. В настоящий момент, есть примерно 190 семей, которые еще не начали строить свои дома по самым разным причинам, чаще всего бюрократического свойства. Но все уже знают, где будут жить.
Есть примерное представление о времени, которое займет завершение процесса обустройства людей? Когда наступит долгожданный момент, и каждый, кто был выселен, будет владельцем своего дома?
Если государство будет строить так же эффективно, как депортировало нас, то помимо трех еще не созданных поселков, все можно закончить еще в 2015 году. Там, где нужно создавать новые поселки, это в лучшем случае займет два года. Но ответственность лежит на премьер-министре. Он должен объявить решение этих вопросов национальной задачей, а он этого не делает.
Как ваши дети пережили то, что произошло?
Мы очень оптимистичные люди – и мой муж, и я. Это передалось детям. Младший сын, который был подростком, перенес все очень тяжело, нуждался в помощи, нуждался в поддержке. Остальные, слава Богу, справились относительно успешно. Хотя, как говорит один мой сын, "добавилось седых волос".
Поколение подростков периода изгнания – это особо сложная история…
И да, и нет. Мне кажется, что мы больше хотим видеть это, чем есть на самом деле. Подростки Гуш Катифа были ранены, как все мы. Они получили пощечину от взрослых, от государства, и им нужна была реабилитация. Слава Богу, во многих поселках работали очень талантливые вожатые, координаторы по работе с молодежью. Как только ребята получили возможность направить энергию не на боль и скорбь, а на новую деятельность, им стало легче. Сегодня процент призывающихся в ЦАХАЛ среди бывших жителей Гуш Катифа составляет 90% – так же, как среди религиозно-сионистской молодежи в целом. Были те, кто объявили о разрыве с государством, но и они повзрослели, прошли некий процесс и поняли, что другого пути у нас нет.
Как вы считаете, если не дай Бог, подобное произойдет вновь, государство извлечет какие-нибудь уроки из этого опыта?
Нет. Прежде всего, я молюсь, чтобы подобное не повторилось. Я просто не знаю, как это переживу. Но государство не извлекает уроки. Ведь никаких выводов из того, как прошла депортация евреев из Ямита, сделано не было. А там одним из главных выводов было осознание необходимости сохранения общин. Но в нашем случае государство не пошло на это.
Вы считаете, что оно не пошло по глупости или по злому умыслу?
Есть дни, когда я думаю так, есть дни, когда я думаю иначе. Вообще, мне кажется, что в данном случае глупость и зло удачно сочетались. Но у меня было и осталось острое ощущение, что кто-то очень хочет расколоть религиозный сионизм, раздробить его на части. Сейчас это проявляется в отношении к общинам, селящимся в городах ("гариним тораниим"). Я читаю нападки на них в прессе. Это ужасно. Общины, которые живут в периферийных городах и берут на себя социальные проекты – это воплощение сионизма 2000-х годов. И есть те, кто сознательно пытаются нанести им ущерб. С другой стороны, сегодня, когда я постоянно занимаюсь созданием новых поселков, все время повторяю, что сам факт создания государства Израиль при тех бюрократических препонах, которые мы умеем чинить, это Божье чудо. Поэтому, отвечая на ваш вопрос, думаю, что здесь и злой умысел, и глупость.
Общины Гуш Катифа сохранились?
Сохранились частично. Почти все раскололись на две, чаще всего по идеологическим соображениям, как в случае с жителями Нецарим, о которых я говорила. Община Неве-Дкалим также раскололась: часть осталась здесь, в Ницане, а часть отправилась поднимать новый поселок в Лахише. Иногда раскол проходил травматично, иногда более спокойно. Но абсолютное большинство живет в общинах. Это дух Гуш Катифа. Там все знали всех, там все были одной большой семьей. В эти дни мы организуем встречу жителей Гуш Катифа. Все приглашены. Я разговариваю с людьми и вижу, как у них загораются глаза. Есть те, кто не виделись десять лет…
Хагит, в глубине души еще живет мечта вернуться?
Конечно. Прежде всего, я убеждена, что мы вернемся. Но дело не в нас. Народ Израиля должен вернуться, тогда это будет осмысленно. Если просто мы вернемся, то это будет означать, что никто уроков не извлек. Рано или поздно народ Израиля должен будет понять, что от родной земли не отказываются.
Если мы говорим о народе Израиля, то надо вспомнить и то, что летом 2005 года Израиль был наполнен оранжевыми ленточками, а в решающий момент вы остались одни.
Да, это симптом тяжелой болезни нашего общества, именуемой равнодушием. Это ощущаем мы, это ощущают другие группы в обществе. Когда рабочие предприятий Мертвого моря проводят демонстрацию, нас это не всегда задевает. Именно поэтому я и говорю, что возвращение в Гуш Катиф не может быть моим частным делом. Это должно быть частью серьезного процесса возрождения взаимной ответственности людей. Маленький эпизод. Через несколько дней после того, как мы поселились в гостинице "Шалом", приехала моя сестра и вытащила меня на прогулку. Мы пришли на рынок "Махане Йегуда", и я не могла там находиться. Весь мой мир рухнул, а на рынке все как всегда. Вы упомянули возможность повтора этого кошмара. Я очень хочу верить, что хотя бы простые люди будут менее равнодушны. Я никогда не уеду из Израиля, это моя страна. Но то, что мы пережили – это страшно, и еще страшнее подумать, что кому-то предстоит пережить подобное.
Вы говорили о вере в Бога. Пережитое вами должно быть непростым испытанием для веры.
Скорее напротив, вера помогла мне справиться. Когда раввин Мордехай Элиягу произнес свое знаменитое "Этого не будет", имея в виду изгнание, были те, кто восприняли его слова как пророчество. Для них поражение стало двойным ударом. Я восприняла эти слова, как пожелание, как просьбу. Я верю в то, что случившееся – это Божественный процесс, частью которого я являюсь.
В чем его смысл, в чем его значение?
Не знаю. Мы не знаем в чем смысл испытаний, которые выпадают на нашу долю. Моя мама умерла много лет назад, всего в 55. Мне было очень тяжело. Но уже тогда я понимала, что смысл действий Всевышнего от меня скрыт. То же самое случилось и здесь. Я знаю, что, несмотря на полученные удары, духовно я приобрела очень многое. И пришлось вновь понять, что даже когда ты изо всех сил молишься и убежден, что небесные ворота откроются, у Всевышнего могут быть свои планы. И когда ты опираешься на веру, то понимаешь, что Арик Шарон и его компания – посланники, не более того. Бог им судья, пусть он решает, что они сделали хорошо, что плохо, я вообще не хочу это обсуждать. Но у меня нет никаких сомнений в том, что происшедшее – это процесс, инициированный свыше, и завершением этого процесса станет наше возвращение в Гуш Катиф. Увижу ли я это, увидят ли это мои дети? Не знаю. Но этот процесс идет, и то, что мы видели после похищения подростков, показало нам, что ситуация меняется. Это был своего рода выход из состояния равнодушия, о котором мы говорили. Операция "Нерушимая скала" только усилила это ощущение. Кстати, после "Нерушимой скалы" начала формироваться группа, которая будет первой поселившейся в восстановленном Гуш Катифе.
Кто руководит этой группой?
Мы, совет поселений Гуш Катифа. И когда я беседовала с тем, кто хотел курировать этот проект, то спросила его, готов ли он взять на себя миссию, выполнения которой я вероятно не увижу.
Он увидит?
Он скорее увидит, он моложе меня. Но это может занять 30-40 лет. Такой процесс не должен быть "instant" (немедленным, моментальным). Шаг за шагом, метр за метром. Мы вернемся.
Беседовал Габи Вольфсон
