Русской преступности в Израиле нет. Интервью со старшим следователем Марком Ландманом
В скором времени в отставку выходит полицейский, которого коллеги считают легендой израильского уголовного розыска. За плечами старшего следователя тель-авивского округа полиции Марка Ландмана – 22 года службы, из них два десятка лет – в угро. Марк, по образованию – инженер-механик, приехал в Израиль из Одессы в 1991 году с женой, сыном и родителями.
В интервью NEWSru.co.il Ландман рассказал о самых запомнившихся своих делах. Следователь объяснил специфику работы "русского отдела", вспомнил о том, как борьба с торговлей людьми стала причиной публикации, в которой его назвали главным сутенером Тель-Авива, и том, куда делись русскоязычные рэкетиры начала 90-х.
Как вы стали полицейским?
Как любой оле хадаш я знал, что предстоит тяжелый период. Ожиданий особых не было, пошел работать. Два года работал заправщиком, это позволило немного разобраться в израильской действительности, понять, что здесь хорошо, а что здесь плохо. Но понял, что надо определяться. Как и у многих, возникла проблема с поиском работы по призванию – ведь в страну приехало более миллиона человек, только в один день со мной – около трех тысяч. Так что я знал, что никто меня не ждет, и пробиваться будет нелегко.
В 1993 году я услышал, что полиция начинает набор русскоязычных сотрудников. Когда я поделился этим с друзьями и семьей, они это восприняли с огромным скептицизмом: "Где ты, а где милиция?" Но я решил попробовать, хотя и не знал, что это такое. Конечно, были профессиональные милиционеры, которые мечтали вернуться в профессию, но у меня такой тяги не было – я не родился полицейским. Просто решил попробовать, хотел проверить себя.
Пришел на призывной пункт, и меня спрашивают: "Ты в армии служил?" Я говорю: "Нет". Мне ведь было уже за тридцать, и меня не призвали. Они мне: "Свободен, мы берем только тех, кто служил в израильской армии". Я развернулся и ушел. А через неделю мне рассказали, что берут и тех, кто не служил. Я опять поехал. Захожу, говорю: "Хочу быть полицейским, хотя и не служил в армии". И у меня спрашивают: "Читать-писать умеешь?" Отвечаю: "Говорить могу, читаю с трудом, пишу очень плохо". И снова меня завернули.
И тут кто-то из друзей нашел телефон офицера, отвечавшего за призыв русской алии. Я потом ни разу его не видел. Я ему позвонил, и он говорит: "Да все нормально, если хочешь – приходи". Пришел в третий раз – не нужны ни армия, ни ульпан, только желание. Подал документы в комиссию, меня направили на психотест. А они еще не были готовы к тому, что придут люди, не умеющие толком читать и писать. Что-то я сделал, и мне говорят: "Возвращайся на работу, мы с тобой свяжемся". Пришел домой, говорю: вот, обещали позвонить. А родные мне: "В Израиле так принято – вежливый отказ".
Через две недели звонок с призывного пункта: "Куда ты пропал?" Я отвечаю, что жду звонка из полиции. И они мне говорят, что я там чего-то не заполнил, чего-то не прошел. Короче, "потеряли" документы, чтобы меня не обижать. Прошел я все по второму кругу, и мне назначают интервью на ближайшее воскресенье. Оделся получше и пошел. Жара была страшная – сентябрь месяц.
Захожу в комнату, сидят 15 офицеров. И первый вопрос: "Кама зман ата баарец?" Тут же хочется зарыться под землю. Потом спрашивают, где я хочу служить – в "миштерет тнуа" или в "сиюре". У меня спрашивают! Я не знал, что "сиюр" – это патруль, и выбрал первое, догадавшись, что это дорожная полиция. Через три дня я уже вышел на работу – ни формы, ничего, временное картонное удостоверение – вот и все.
И остался в полиции на два десятка лет. Почему? Люди – фантастические. Ты оказываешься дома, к тебе относятся с уважением, с юмором, с пониманием. Я когда читаю то, что писал в 90-е годы, то сам умираю со смеха от этого иврита. И с первого дня – на улице, а что ты умеешь? Ничего. И меня все время терпеливо учат. Каждый день что-то новое. Я проработал там два года, и у меня ни разу не было проблемы из-за того, что я что-то сделал неправильно. А ведь глупостей можно наделать практически в любой ситуации.
Работа сумасшедшая – все время на улице, в три смены – утром, вечером и ночью. И опытные полицейские буквально за руку меня водили. Я работал с полицейским, выходцем из Индии, который единственный выписывал штрафы пешеходам – остальные не хотели связываться. И он меня учил, как разговаривать с людьми – вежливо, спокойно. Параллельно закончил полицейский ульпан, и меня на работе освободили от всего – только учись.
А в 1994 году в Израиле пропала девочка – Саша Брант. Наверное, я остался единственным в полиции, кто занимался этим делом. Тогда на весь уголовный розыск был один русскоговорящий "ватик", который с трудом говорил по-русски. И со всей полиции собрали 20-25 русских… Если вы помните, поиски шли в районе Рамат-Гана, она пропала на углу А-Роэ и Герцль. И надо было очень много быть в контакте с гражданами. Мы работали с утра до ночи. Это продолжалось несколько месяцев. Я в первый раз увидел, что такое допрос, что такое следствие. Жизнь ведь отличается от книг и фильмов.
Опять же – окружение. Дуди Коэн, который потом стал генеральным инспектором полиции, возглавлял тогда уголовный розыск тель-авивского округа. Лично я его не знал. Все в гражданском, небритые. И вот заходит мужичок, говорит: "Я кофе делаю, кому сколько сахара?" Выходит, и у меня спрашивают: "Знаешь, кто это? Генерал Коэн". Меня это убило вообще – генерал мне кофе делает . Когда ты работаешь сутками, полиция становится вторым домом, а семья оказывается в стороне.
Тогда поиски не дали ничего, и я вернулся в дорожную полицию. Но в один прекрасный день мне позвонили из угрозыска и позвали на собеседование. Я об этом не просил, считал, что в полиции нельзя просить – тебе приказывают, ты делаешь. Мы пришли с определенной ментальностью, для нас это была не работа, а служба. Мы и условия работы-то не обсуждали – заходит зарплата, и ладно. А с остальным начальство разберется.
Когда меня позвали, я был посреди смены. Прихожу в отдел кадров – в форме, как был. И мне говорят: "Езжай домой, переоденься. У нас тут форму не носят. Полтора часа в один конец? А мы никуда не спешим". Я думал, что шутят, оказалось – всерьез. Вернулся через два с половиной часа в гражданском. Зашел, и Дуди Коэн говорит: "Хочешь у нас работать?" Я отвечаю: "Конечно, хочу".
Это был 1995 год, и тогда в первый раз в истории Израиля организовали "русскую" следственную группу. Мы занимались не только русскоговорящими преступниками, а вообще – работой с русскоязычным населением. Тогда меньше говорили о ментальности и больше о бюрократии. Людей задерживали, допрашивали, а они просто не понимали, что от них хотят. Это была очень серьезная проблема.
Все разговоры о русской преступности – ерунда. Приехали 1.200.000 человек, но статистика не изменилась. Я могу спорить на любом уровне, доказать это с цифрами. Были русскоговорящие преступники, произошел всплеск проституции, были и "крутые", многих из которых уже нет – они уехали. И нам было чем заниматься. Прежде всего, нужно было налаживать сотрудничество с населением, которые было нулевым, тем более, что там сотрудничество с милицией вообще считалось…
У нас была кличка: чекисты. Так нас называли ненормативные граждане "с той стороны". В течение года наша группа раскрыла несколько больших дел, о нас заговорили, тем более, что мы вели дела от Беэр-Шевы до Хайфы. И все знали, что для нашего подразделения нет территориальных границ. Даже если те, кем мы интересовались, находятся на территории других округов и даже в других странах, все равно мы будем вести эти дела.
И люди были очень интересные – инженер, лингвист, редактор газеты. 90% тех, кто призвались вместе с нами, никакого отношения к милиции "там" не имели. И мы начали показывать результаты, может, за счет личностных качеств, может, за счет образования. И через год-полтора отпала необходимость в русском отделе – ведь нерационально ждать, пока появится дело, касающееся "русских".
Мы начали получать другие дела. И оказалось, что мы все равно даем неплохие результаты. Выяснилось, что то, что мы говорим с акцентом и пишем с ошибками, никак не влияет на качество работы. Все что нужно, мы понимаем. Мне ничего не стоило сесть в камеру с заключенными и сидеть с ними восемь часов – без цели, просто, чтобы поговорить. Я беседовал с ортодоксальным евреем-преступником, и тот, увидев, что я пишу с ошибками, развернул мои записи и начал исправлять мои ошибки.
Они знали, кто вы?
Конечно, но они относились ко мне с уважением. Никто не считал нас второсортными полицейскими, а мы несли тяготы службы наравне со всеми. А ведь ни в одной стране такого нет: сегодня ты в Иерусалиме на Рамадане, завтра – демонстрация левых, послезавтра – правых. А есть еще и основная работа. И надо уметь все это совмещать. Сидишь в кабинете, работаешь, а в шкафу – и бронежилет, и дубинка, и каска. Говоришь с коллегами за границей, и они снимают шляпу.
В 1999 году, когда началась история с торговлей людьми, командование пришло к выводу, что "русский отдел" все же необходим. Ведь, к сожалению, среди причастных к этому виду преступления был высокий процент представителей нашей алии. Начальником следственного отдела округа тогда был румын, ни одного слова по-русски он не знал и очень страдал. Мы его так и не поднатаскали, но десять лет проработали душа в душу.
Кстати, раньше очень мешало, что мы можем между собой говорить по-русски, а они не понимают. А теперь никто из-за этого не комплексует. Сейчас у нас такой коллектив… Есть выходец из Франции, иранец, йеменец, пришел еще один русский парень, который родился там, а вырос уже здесь. Так что говорим на всех языках, и допрашивать тоже можем на любом – арабском, английском, испанском, русском, украинском, белорусском… В этом прелесть нашего отдела.
Пока не было закона о торговле людьми, который приняли в августе 2002 года, такие преступления как сутенерство и содержание публичных домов считались не особо тяжкими. И суды тоже относились к таким делам как к не заслуживающим особого внимания. Но наша следственная группа выступила с инициативой принять этот закон, инициативу поддержали прокуратура, министерство юстиции и неправительственные организации. Мы приняли участие в его формулировке. Закон дал нам необходимые инструменты для работы.
Если вы помните, 2000-2003 годы были пиком этой деятельности. "Массажные салоны", ввоз девушек через Синай. Кого довезли, кого нет, кого изнасиловали, кого обобрали, кого выкинули с третьего этажа – все это было. У нас появилось имя, и когда утром мы приходили на работу, нас нередко ждали девочки – босые, в ночных рубашках.
У них не было ни страховки, ничего, их статус тоже еще не был определен точно, хотя они были жертвами этих преступлений. Им негде было жить, они не могли поддерживать связь с семьей. И решение было найдено нашим отделом. Мы нашли и оплачивали место, где они прятались, я их водил в "Ихилов" к врачам. В итоге, поскольку я постоянно появлялся там с разными женщинами, никому не тыча свои документы, сотрудники больницы позвонили в полицию, рассказав, что какой-то мужчина постоянно водит девушек – то на аборт, то на операцию. Мы же не хотели афишировать свою деятельность, поскольку не знали, с кем имеем дело, да и не забывая о медицинской конфиденциальности. Я приводил и стоял в сторонке. Но мои кудри примелькались, и пришлось разбираться с полицией.
Также не было ясно, сколько мы должны платить. И судья Верховного суда Эдмунд Леви взял за прецедент дело двух американских манекенщиц, арестованных в Израиле за контрабанду кокаина. Они зарабатывали сотни тысяч в год, и полиция им платила за простой по сто долларов в день. Вот Леви нам сказал: "Платите по сто долларов в день". Для бюджета полиции это стало тяжелым ударом. Нам приходилось платить до 13.000 каждый месяц, помимо проживания и харчей. Но ничего – справились. Телефон звонил круглые сутки.
Дошло до того, что в газете появилась статья Буки Наэ, где меня назвали "главным сутенером Тель-Авива". И фотография документа, который мы давали девочкам – у них ведь ни паспортов, ничего. Они показывали эту бумажку, а там стояла моя печать. И вот в этой статье меня вывели как главного сутенера, который обеспечивает проституток из России жильем, работой, питанием, всем необходимым.
А истории были страшные. Девочки выпрыгивали из окон, были и пропавшие на Синае. Это нельзя проверить документально, но я уверен, что не все дошли до Израиля. Есть категория несчастных женщин, которые должны кормиться каким-то образом. Они становились проститутками, потому что им кушать нечего было. И для борьбы с торговлей людьми нужно было найти к каждой подход. Мы добились в этом определенных успехов.
И к каждой относились с уважением. А попадали сюда и 16-летние девочки, и женщины под 60. Они до сих пор со мной связываются через интернет, и они сохранили доброе отношение к Израилю, а не только к полиции. А ведь отношение общества к ним было достаточно отрицательным, но мне кажется, мы это переломили. Ведь как было? "Русские шлюхи". И точка. На всех уровнях в них видели преступниц. Бывало, что и от замечаний судей нас передергивало. Так что период был нелегкий, но результат мы дали.
Если говорить в цифрах, то сотни людей понесли наказание, и сегодня этого нет. А ведь их запирали, издевались, не платили деньги, насиловали… Они перенесли все ужасы, которые только можно представить.
Вы выступаете за легализацию проституции?
Это явление существовало, существует и будет существовать. Я не думаю, что Израиль – это Швейцария или Германия. Тем более, что я не уверен, что легализация так уж сильно изменит ситуацию. Есть масса сфер, являющихся законными и тем не менее, в них существует преступность. Думаю, и здесь будет то же самое.
Помимо торговли людьми, какие еще преступления характерны для русскоязычных преступников?
Сейчас разница уже не ощущается, сегодня русской преступности как явления уже не существует. Нет русских, есть израильтяне русского, бухарского, кавказского или там эфиопского происхождения. Если у нас появляются русскоговорящие "подопечные", то обычно они проходят вместе с коренными израильтянами. Когда русские еще не говорили на иврите, то о русской преступности можно было говорить. Рэкетиры просто копировали то, что видели там. Но как только хозяева поняли, что можно пожаловаться в полицию, это исчезло очень быстро.
И если в уголовной хронике проскакивает "русская" фамилия, то обычно речь идет о преступниках, интегрированных в израильский криминальный мир. Бывает, что ребята из какого-то района Ашдода или Беэр-Шевы решат заняться преступной деятельностью, но говорить об этом как о явлении нельзя.
В начале девяностых приезжали и люди с уголовным прошлым. Они находили нишу – часть населения, которая не знает ни своих прав, ни своих возможностей, наезжали на русские рестораны или лавки. Были хулиганы, которые строили из себя крутых бандитов, были растатуированные, но все они быстро-быстро исчезали. Кто-то сел, кто-то смог заработать какие-то деньги, но сегодня их не видно и не слышно. Или я оптимист, который "так видит".
Как строится сотрудничество с правоохранительными органами на пост-советском пространстве? Не мешает ли вам память о советской милиции?
Я верю в то, что в правоохранительных органах во всем мире есть люди, с которыми можно разговаривать и сотрудничать, которые считают борьбу с преступностью своим предназначением. Мы провели десятки расследований совместно с российскими, украинскими и белорусскими коллегами. Можно вспомнить дело Рами Сабана, создателя сети по торговле людьми. Оно велось нами всеми совместно, мы даже аресты провели одновременно.
Работали мы и со следователями российской военной прокуратуры. Они приезжали сюда, наши ребята – туда, проводили совместные оперативно-следственные мероприятия. Люди очень высокого качества. В результате в России были приговорены к крупным срокам заключения около 13 человек, включая Ави Яная, ближайшего сообщника Сабана. Другие фигуранты отправились в тюрьму в Украине и Белоруссии. Конечно, "гнилые" полицейские встречаются, но считать, что это норма… Никто на призывном пункте не отбирает в полицию садистов, расистов, потенциальных насильников.
Какие дела за эти 20 лет вам особенно запомнились?
Дело Саши Брант, тем более, что в 2013 году было продолжение. Ее мать, которая стала жестко верующей, увидела на религиозной свадьбе женщину и решила, что это ее дочь. Дело передали нам, но выяснилось, что я единственный, кто был причастен к нему в девяностые – я допрашивал семью, ее окружение, причем довольно жестко. Мы не исключали, что семья ее спрятала, даже ездили на Украину, чтобы проверить, не там ли она.
И тут, через столько лет, мать возвращается и заявляет, что женщина, которая живет в Ашдоде, и есть ее дочь Саша. И они с младшей сестрой Саши, которой тогда было под тридцать лет, не нашли ничего умнее, как отправиться к ней домой, начать стучать в дверь. Это было в религиозном районе в центре Ашдода. Шум, гам, вызвали полицию. И дело перешло к нам.
Я позвонил по телефону матери и говорю: "Света, все делается очень просто. Мы сделаем анализ ДНК". А она говорит: "Анализ делать не буду, я уверена, что видела мою дочь". Та женщина была согласна провериться, и у нас был анализ ДНК младшей сестры Саши. Но, как нам объяснили судмедэксперты, он не подходил – для теста требуется родство первой степени.
И тогда мы придумали очень простой ход – возьмем ДНК у родителей этой женщины и докажем, что она их дочь. Проблема в том, что они ортодоксы. Послали двух полицейских – одного к Свете домой, чтобы попробовать ее уболтать, а меня – к ортодоксам. Я сидел с утра до шести вечера и ждал, пока они появятся, толком не зная даже, как они выглядят. Причем когда я заехал в их район, начал выяснять, где они живут, меня окружили человек двадцать, очень недружелюбных.
У меня был телефон, и я звонил отцу раз 150. А на сто пятьдесят первый он мне ответил. Я буквально умолял его встретиться. А дело было в Бней-Браке, и он сказал: "Я не могу сесть к тебе в машину". В общем, сплошной Джеймс Бонд. Я подобрал его и его жену и минут 40-50 убеждал пожилых людей дать анализ ДНК. Объяснял, для чего это надо. И они согласились. В десять вечера у меня было два анализа ДНК, в 10:30 они уже были в лаборатории, а в три ночи у нас был результат – она была их дочерью. Но Саша так и не нашлась.
Еще в девяностые годы была у нас история – у иностранной рабочей, румынки, пропал двухмесячный ребенок. Она пришла в гости к подруге, задремала, а когда проснулась , та ей говорит: "Я вышла с ним погулять, проехала машина, у меня выхватили ребенка, и машина уехала". С этим тоже пришли к нам. На наше счастье, у нас интернациональная бригада, были люди, которые говорили на румынском.
Мы начали работать вечером, работали ночь-день-ночь. Мне пришлось допрашивать мать – нужно было убедиться, что она его не продала какой-нибудь бездетной израильской семье. Было неимоверно тяжело допрашивать женщину, у которой украли ребенка. А она сидит и даже не догадывается, что мы считаем ее подозреваемой.
В итоге подруга раскололась, что передала ребенка нянечке, что он жив. Мы об этом знали, потому что нашли в одной из квартир открытую банку "Матерны". Ночью вскрываем квартиру, но все равно – боимся, что найдем младенца по частям. И работало все подразделение, а это не одна сотня людей. Никто не уходил домой. Привезли мы этого ребенка, и два полицейских чуть не подрались из-за того, кто из них передаст его матери. А двадцать мужиков стояли и плакали.
Еще одно дело – Гоэль Рацон. С нашей точки зрения, это была секта. И мы очень боялись, что это закончится как секта Кореша. В операции участвовали сотни человек, а также вертолеты. Закончилось это хорошо, никто не пострадал. Одна из его последовательниц попала в секту в 14 лет. Семья потратила сотни тысяч, чтобы ее оттуда вытащить, но безуспешно. Мать не выдержала этого, умерла. И после этой операции мы устроили дочери встречу с отцом, которого она не видела десять лет. И тоже – мы стояли и плакали.
Это дела интересные, а убийства, ограбления – рутинная, обычная работа. Но в общем, эмоции мы учимся сдерживать. Тебя могут разбудить ночью, и ты идешь на работу, зная, что вернешься через сутки. Это обычное дело. Буквально месяц назад сижу на телефоне, не могу интернет сделать в квартире, и тут звонит мобильный, ты прерываешь тот разговор, собираешься и уходишь.
Мы не раздаем людям подарки, наша польза не видна. Ну, поймаем мы преступника, который обчистил квартиру, ну, посадит его суд, а кто возместит людям ущерб? Нас не должны любить, но хотелось бы, чтобы относились с уважением. И что-то я не видел особых очередей у нас на призывном пункте, наверное, потому, что это не слишком высокооплачиваемая и не слишком уважаемая работа, которая к тому же идет в ущерб остальной жизни.
Удается ли вам не брать работу на дом, разграничивать службу и остальную жизнь?
Когда тебя нет дома, нет в семье – это плохо. Но у нас разделить дом и работу практически невозможно. Даже если ты молчишь и ничего не рассказываешь, работа приходит домой. Все привыкают, что тебя нет дома. В девять-десять вечера жена звонит: "Ты где?" А ты на работе. И она не спрашивает, когда ты будешь, потому что никто этого не знает. Поначалу я говорил, что буду через час-два – и ни разу не сдержал слова. А потом перестал.
Как вы отдыхаете?
Очень люблю сидеть дома, уделять время семье, друзьям. Но друзья в основном полицейские, так что все равно работа присутствует. У нас русскоязычный коллектив, к которому присоединяются те, кому это нравится. Не без того, чтобы пропустить рюмочку, но в пределах разумного. Тем более, что все понимают – через час вы можете оказаться опять на работе. Ну и конечно, все знают, что первого января нас на работе не будет.
Единственный Новый год, что я работал, был во время операции "Литой свинец". Там был эпизод, когда я увидел, что приношу пользу. Подрались двое соседей, которые не могли поделить убежище. И нужно помирить людей, объяснить им, что ссориться, когда в любой момент будет сирена, просто глупо.
Что в вашей работе самое интересное?
Общение с людьми. Все время открываешь для себя новые области жизни, с которыми обычный человек не пересекается. Сегодня расследуешь дело на алмазной бирже, завтра тебе нужно выяснять, как работают таксисты, послезавтра – чем отличается торговля птицей от торговли мясом. И это дает нам перспективу – мы видим, что есть плохое, но есть и хорошее.
Как вы относитесь к обвинениям, согласно которым полиция очень жестко действует в отношении некоторых слоев населения, в том числе – русскоязычной общины? Хотелось бы узнать ваше мнение и о сексуальных скандалах в руководстве полицией.
Все пишут об одной стороне, но есть и другая, о которой нередко забывают. Отношение полиции к русскоязычным ничем не отличается от отношения к любой другой общине. Как я уже говорил, на призывном пункте никто не ставит задачу принять на работу насильников, расистов и садистов. Количество выходцев из СССР и Эфиопии в полиции только доказывает, что мы не делаем различий между общинами. Так что эти обвинения тенденциозны до предела, я их отвергаю.
Ни одна полиция в мире не сравнится по терпеливости с израильской. И полицейские, которые совершают уголовные преступления, получают наказание в два раза тяжелее, чем гражданские. И пятно на всю жизнь. А что касается скандалов – давайте дождемся обвинительных заключений. Пока речь идет о подозрениях. На моей памяти были дела, когда подозрения были очень серьезные, но ничем дело не закончилось – и наоборот. Я всегда привык выслушивать обе стороны – работа меня научила.
В свое время Давид Бен-Гурион говорил, что в еврейском государстве должны быть свои воры и проститутки. Получается, вы боретесь с важной частью сионистской идеи?
Бен-Гурион на 100% прав, но я бы не переоценивал его провидческий дар – воры и проститутки существуют в любом обществе. Он нам гарантировал отсутствие безработицы. А мы доказали, что можем держать ситуацию под контролем. История человечества доказывает, что полностью искоренить преступность невозможно. Преступники были всегда. Но и полиция была всегда.
Рано или поздно, рука закона добирается до преступников. Возьмем дело №512. Прошло столько лет, но у нас никто ничего не забывает. В шкафу дела лежат и ждут своего часа. Бывает, ко мне обращаются: "А помнишь, в 1988 году"… А меня тогда еще в Израиле не было. Но ничего, нашел. Никто ничего не забывает и не прощает – с поправкой на срок давности. Недавно задержали одного, который десять лет был в бегах. Он говорит: "Я думал, что вы про меня забыли". А нет.
И если суд кому-то дал три года, хотя я считал, что надо тридцать – значит, суд прав. Да и думать, что если давать много, то не будет преступности, тоже неверно. Ясно, что моим коллегам безработица не грозит, и я им желаю заниматься мелкой ерундой. И когда мы наказываем преступника, застрелившего другого, ничем его не лучше, наша цель – отправить убийцу в тюрьму, даже если его жертва еще хуже, чем он. Безусловно, когда преступление совершает нормативный человек, ему нередко сочувствуешь. Но есть уголовный кодекс.
Чем собираетесь заняться после отставки?
Хочу посмотреть, что происходит вокруг, что я не видел. Уделить время семье. Весь мир перед тобой, есть возможность выбора, которого раньше не было. Надо поучиться, книги почитать. Если кому-то пригодится мой опыт – ко мне обратятся. Это перелом, который переживают все, но те, кто через это прошел, говорят, что есть жизнь и после отставки. Можно и в 90 лет жить полноценной жизнью.
Беседовал Павел Вигдорчик
